Читать книгу "Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947 - Гельмут Бон"

Так проходит час за часом. Постепенно заканчивается и ночь, от которой я ожидал так много.

Наконец автомобиль останавливается. К нам в кабину поднимается русский офицер. Вместе с капитаном он снова куда-то уходит. Механик устанавливает на крышу кабины громкоговоритель. Я закрепляю на пюпитре три текста. Громкоговоритель ревет, как тяжелая мортира: «На прекрасном голубом Дунае».

По сигналу я начинаю читать. «Немецкие — солдаты — и — офицеры! — В — котле — под — Курском — победоносная — Красная — армия — уничтожила — одиннадцать — немецких — дивизий. — Здесь — говорит — ефрейтор — Гельмут — Бон. — Положите — конец — безумию! — Сдавайтесь — в — плен — по — одному — и — группами…»

Немецкая батарея открывает редкий огонь по моему механическому голосу. «Эта чушь большего и не стоит!» — видимо, говорит командир батареи, отсчитывая несколько снарядов, которые он получил сегодня для ведения ночного огня.

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

А немецкие офицеры нашей дивизии спрашивают сейчас в моем батальоне:

— Есть у вас такой ефрейтор, Гельмут Бон?

— Так точно. Числится пропавшим без вести с 3 февраля, — отвечает мой батальон.

— Эта свинья сейчас ведет пропаганду на стороне Иванов! — укоризненно говорит начальник дивизионной разведки.

— Ну и что! — ответят в моем батальоне. У моих товарищей сложилось хорошее мнение обо мне. Вместе с сообщением о пропаже без вести они, недолго думая, пошлют моей жене и мой Железный крест. — К сожалению, он не может получить его лично. За храбрость, проявленную в бою с врагом!

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

Уже более двух часов я читаю подготовленные для меня тексты.

«Здесь — говорит — ефрейтор…»

Этот древний громкоговоритель каким-то магическим образом сам вытягивает из меня чужие слова. Со страшным грохотом посылает их за линию фронта в немецкие траншеи. Мне остается только подуть, выдохнуть звук в этот маленький микрофон — и он с грохотом разнесется окрест.

Мне нравится звучание произносимых мной слов, которые льются из моего рта помимо моей воли.

По всей видимости, мной овладел злой дух машины. И я прихожу в ярость, когда немецкая артиллерия пытается прервать мою чрезмерную болтовню несколькими залпами. Пусть качается кабина! Пусть воет шторм! Зачем же водитель запускает двигатель?

Нет, я не успокоюсь! Поэтому я продолжаю вколачивать свои слова. С таким голосом — и замолчать? Черт побери, я же не трус!

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

По мере того как мой голос снова и снова гремит в ночи, боевые товарищи из моего отряда все глубже втягивают голову в плечи. Они сидят на корточках на своих временных позициях и разговаривают между собой: «Разве война не безумие? Но мы простые ополченцы, которые не начинали эту войну, не можем ее и закончить. Эту войну могут закончить только те, кто наверху». Потом некоторое время они посидят в задумчивости. Разумеется, никто не перебежит на сторону русских. А потом они, возможно, выпустят очередь из своего пулемета MG-42. Порадуются, когда из его дула вырвутся сотни пуль. И им будет совершенно все равно, в кого они полетят! «Как это ошеломляет! Как это ошеломляет!»

И когда противник откроет ответный огонь, они скажут: «Черт побери, мы же не трусы!»

Охваченные яростью, они нанесут ответный удар. Слава духу машин! И будут стрелять снова и снова!

«Немецкие — солдаты — и — офицеры!»

Наконец капитан подает мне сигнал остановиться.

— Ну, как все прошло? — спрашиваю я.

После того как капитан улегся на расстеленный полушубок, проходит некоторое время, прежде чем я прихожу в себя. Сейчас у нас перерыв. Мы останемся здесь с выключенным громкоговорителем еще два часа. Я обязан выяснить, смогу ли я теперь бежать.

— Капитан! — тихо зову я.

Он не шевелится.

— Капитан! Товарищ капитан! — повторяю я громче. — Можно мне выйти по нужде?

Даже полностью не очнувшись от сна, он разрешает. Боже мой, он продолжает спокойно лежать лицом к стене даже тогда, когда я нажимаю дверную ручку.

В этом автомобиле дверь открывается точно так же, как и в вагоне скорого поезда.

Здесь есть ступенька, как в солидном лимузине, с рифленым резиновым покрытием и толстой металлической планкой. Оказавшись снаружи, я осторожно поворачиваю дверную ручку тонкой ручной работы…

Но здесь же повсюду снег.

Мягкие пушистые сугробы по колено, в которых я тотчас утопаю, сделав всего лишь один шаг вперед.

И я еще собирался бежать, наивный мечтатель?

Там, на той стороне леса, уже Германия. Там сытая жизнь, письма родных и надежда. Там свобода, думаю я.

Наш грузовик стоит под сенью нескольких высоких сосен. Передо мной раскинулось бескрайнее заснеженное поле. Никто не сможет перейти его, не попав под огонь русских автоматов или немецких пулеметов MG-42. Там, на той стороне леса, уже Германия.

Через три минуты я возвращаюсь назад к машине. Двадцать шагов по этому глубокому снегу. Скорее назад в тепло кабины.

А ведь я уже стольким успел пожертвовать: убеждениями, своим именем, «частичкой чести». Но ничего не получил взамен. Ничего? Во всяком случае, не свободу.

Но я подожду. Только бы ничего не сделать неправильно!

Глава 6

В феврале и марте 1944 года фронт постоянно перемещался на запад.

Штаб советской 10-й армии тоже снова и снова передвигался в западном направлении. В таких случаях седьмой отдел пропаганды поскорее паковал свои пишущие машинки с русским и немецким шрифтом. Я тоже двигался в западном направлении на каком-нибудь грузовике, до отказа нагруженном кроватями, ящиками и узлами с вещами. Вместе с советскими офицерами. Интеллигентными и грубыми. Такими, как уроженец Ленинграда, города, основанного еще Петром Великим. И другими, из вшивого Смоленска (усилиями захвативших его немцев. — Ред.) или с далекого Байкала. Множество грузовиков деловито двигалось по забитому шоссе на запад.

Перед каждым новым выступлением начальник штаба, строгий подполковник, руководствуясь мудрыми указаниями великого Сталина, проводил смотр всего этого упакованного беспорядка. Только после того, как он, в черной папахе и серой кавалерийской шинели, истинный сын матушки-России, проезжал мимо, все усаживались на свои грузовики.

Потом начинали играть гармошки, и все запевали песню о Стеньке Разине или «Катюшу», песни с бесчисленным числом куплетов.

— Ты все еще не можешь говорить по-русски! — говорили они мне и уступали мне часть своей теплой попоны. Однако снег все равно задувал под нее.

Один из них спросил меня:

— Как правильно сказать по-немецки пленному: «Если вы не будете говорить правду, вас расстреляют!»?