Читать книгу "Руки Орлака - Морис Ренар"

Гийом, скелет, начинавший шевелиться от малейшего движения двери, и Оскар, манекен с подвижными конечностями и головой, выполненный в натуральную величину, – этот позировал мсье де Крошану, который беспрестанно ретушировал его фациес[14].

Оскар «стоял» за дверью, выряженный факиром. Его можно было заметить, лишь войдя в мастерскую. И именно на него сейчас в ужасе, задыхаясь от волнения, смотрела Розина, внезапно умолкшая в самом начале своего рассказа.

– Итак? – промолвил мсье де Крошан.

Но Розина все никак не могла прийти в себя от изумления.

Спектрофелес!

Эти светло-зеленые глаза, ярко-рыжие волосы, приподнятые брови и усики, небольшая раздвоенная бородка… Спектрофелес!

Новое виде́ние? Мираж? Ничуть. Вполне материальный Спектрофелес! Картонный Спектрофелес.

Ах! Если бы ночью она была не так взволнована, то обязательно вспомнила бы о манекене шевалье!

Ну конечно! Это старина Оскар, а вовсе не Спектрофелес. Это просто голова дьявола, какого-то Мефисто, – и кукла, своей неподвижностью напоминавшая покойника… По́лно, по́лно! Нельзя же быть ребенком до такой степени! Да и эта индусская одежда, деревянные руки без аметистов… Частичное и случайное сходство, внушенное персонажем «Фауста»! Никакого другого сходства, кроме как с дьяволом из оперы, на которого в конечном счете походить вправе каждый, будь то труп или же манекен!.. Нет, но все же! Неужели монжеронский мертвец будет ей являться во всех образах баритональных басов?..

Розина прервалась всего на долю секунды. Рассердившись на свою глупость, она мысленно обругала себя, подумав: «Ну, хватит! Довольно!» И, больше уже не отвлекаясь ни на Гийома, ни на Оскара, она продолжила свой рассказ.

Мсье де Крошан слушал ее крайне внимательно. Его лысый череп блестел почти так же, как череп Гийома.

– Я думала, – сказала Розина, закончив, – что вы уже прочли газету, мой бедный шевалье.

– Только еще собирался, – ответил он.

С этими словами он раскрыл страницу, на которой крупными буквами значилось: «Монжеронская катастрофа», и пробежал глазами список жертв.

– Фамилии Стефена здесь нет, – заметил он.

– Потому что я тут же его увезла.

Розина и сама с любопытством просмотрела список, в котором значились лишь самые обычные фамилии.

Пока они сидели бок о бок на мягком диване, покрытом шкурой черного медведя, старый художник взял руки Розины в свои. Его доброе лицо выглядело чрезвычайно расстроенным, усы обвисли, хотя обычно, напомаженные pommade hongroise, венгерской помадой, расходились в стороны величественно-надменными стрелками.

– Мое дорогое дитя! – сочувственно произнес он.

Но внезапно из какой-то комнаты небольшого особнячка донеслись отдаленные сухие размеренные удары.

– Это еще что такое? – спросила Розина.

– Это Пальмира, – ответил мсье де Крошан из глубин своей печали.

Удары следовали один за другим с благоговейной торжественностью. Можно было подумать, что на первом этаже некий церковный староста идет во главе какой-то степенной процессии, ударяя ad hoc[15] посохом по паркетному полу.

Розина, пусть все мысли ее и занимал Стефен, не удержалась от того, чтобы не переспросить:

– Пальмира?

– Вертящийся столик, – рассеянно пояснил шевалье. – Сейчас он называется так. Он сам указывает свое имя, но постоянно его меняет, выбирая имена, соответствующие его эпохе: Сильвия, Памела, Хлоя, Пальмира[16] и так далее.

– Как он стучит!..

– Да. Видно, не в настроении. Судя по всему, черт возьми, его потревожили слишком рано! Кто вообще расспрашивает духов в подобный час? Все же знают, что утро для таких целей совсем не подходит. Но ваш свекор решил попробовать – просто посмотреть, что выйдет. Вот столик и злится. Стучит ногой… Ругается! Послушайте…

Оба прислушались. Глаза Розины широко раскрылись, сделавшись похожими на те, что изображены на египетских саркофагах.

– Этот злюка говорит обо мне, – пробормотал он сквозь зубы.

Удары следовали один за другим, словно звонкие персонажи иератического – и телеграфного – фриза, ибо эти удары были буквами, а буквы складывались в слова. Они разреза́ли тишину на небольшие равные отрезки, потом прекращались, затем снова возобновлялись. Это было впечатляюще. Весь дом находился во власти какой-то неотступной идеи. Кости Гийома – скелета – убаюкивающе раскачивались, уже почти не производя шума. Оскар, манекен, застывший в реверансе сатанинского паясничанья, отводил в сторону свои неподвижные глаза, воспроизведенные слишком искусно. Розина почувствовала, как у нее сжимается сердце.

В этот день все ей казалось ужасным. Спиритизм соткан из нелепостей, к которым примешивается нечто таинственное. Сейчас она видела в нем лишь таинственное, а в этом таинственном – тревожащее. Охваченная беспокойством, преследуемая призраком, сидящая между марионеткой-скелетом и марионеткой-демоном, вместе с адептом оккультизма прислушивающаяся к звукам потустороннего мира, бедняжка судорожно сжимала руки, лежащие в ладонях ее старого друга. Ее судьба трепетала, находясь во власти неведомых темных сил. Она опасалась про́клятого, черного, как ночь шабаша, будущего, в котором вас едва не задевают крыльями пролетающие рядом летучие мыши и обдает ледяным дыханием зловеще завывающего ветра.

Она резко дернулась, чтобы отстраниться, избавиться от этого полчища сгрудившихся вокруг злых духов.

– Слушайте…

Приложив указательный палец к середине тщательно подкрашенных усов, мсье де Крошан слегка улыбнулся. От этой улыбки его лицо привычно покрылось морщинками, словно какой-нибудь предмет одежды, плотно облегающий тело и собирающийся складками при знакомом жесте.

Он про себя считал удары, складывал буквы в слова.

– Пальмира меня раздражает, – наконец промолвил он, тяжело вздохнув. – Она сказала буквально следующее: «Буду говорить лишь в присутствии шевалье». Нужно уносить ноги, моя дорогая! Уходим! Не хочу, чтобы вы возвращались в клинику одна, да я и сам не прочь увидеть Стефена. Пойдемте… Вниз спускаться не будем. Если я туда выйду, меня уже не отпустят.

Он вытащил из великолепного шкафа времен Людовика XVI свою «рембрандтовскую»[17] шляпу и закутался в помпезный плащ годе́.

– Идемте!

Но тут он остановился и украдкой взглянул на дверь, за которой располагалась лестница, ведущая на нижние этажи особняка.

– За ней кто-то есть, – пробормотал шевалье.

И тотчас же из-за двери донесся резкий, вызывающий раздражение голос – голос, обожавший то клеветать, то злословить, голос, от которого звенело в ушах даже теперь, когда он произнес такие вполне безобидные слова:

– Вы у себя, мьсе Кршан?

– Эрманс… – прошептал шевалье.

– Там уш вас заждались, – сурово продолжал голос. – Иль вы забыли о сьянсе? Хозяин послал мьня за вами.

Мсье де Крошан сказал Розине:

– Туда я уж точно не пойду. Он, должно быть, злой как собака.

Розину охватило чувство глубокой благодарности. Естественно, господин де Крошан не боялся Орлака-отца, хоть и делал вид; но он бы сгорел от стыда, если бы предпочел сеанс спиритизма посещению тяжело раненного сына своего друга. В глазах Крошана это было бы сродни преступлению. Прекрасно зная шевалье, Розина не могла на сей счет ошибаться.

– Дверь заперта