Читать книгу "Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга"

он вел себя иначе. Сейчас я лучше понимаю его, чем тогда, в детстве, и рад, что он был строгим, потому что это позволяло ему держать нас в узде.

Отец не был раввином, но он очень хорошо знал Тору, Талмуд и хасидские учения. Он был религиозным и образованным, но отнюдь не являлся примером благочестия. Как ни бедны мы были, он одевался хорошо. Его ботинки всегда были начищены до блеска, а борода подстрижена[20]. Он хорошо говорил по-польски и, чтобы быть в курсе событий, читал газету на идише, издававшуюся в Варшаве. Большинство местных хасидов вели себя по-другому. Его все любили, и друзья частенько заглядывали к нему в лавку на киббиц (приятельскую беседу).

Ни у отца, ни у Малки родных в Кожнице не было, но нашу семью уважали в кругу кожницкого ребе Мейлеха. Отец был его хорошим другом. Иногда, когда они встречались, папа брал меня с собой, и я играл с маленьким сыном ребе. Мне было около двенадцати, а малышу три или четыре года.

Моего отца уважали и во всем еврейском сообществе Кожница. Его избрали членом геминдера (еврейского совета).

В каждом городе еврейское население выбирало совет, отвечавший за работу общинных институтов. Богатые люди жертвовали деньги геминдеру, который помогал бедным, содержал в порядке синагоги, школы, еврейское кладбище, хевру кадишу (похоронную службу[21]) и микве (бассейн для ритуальных омовений). Геминдер также следил, чтобы в городе был шойхет, который резал домашних животных кошерным способом, а также нанимал специального раввина: он давал авторитетные ответы на возникающие в повседневной жизни вопросы по еврейскому закону. Например, если кто‐то зарезал курицу и обнаружил внутри нее вздутие, ее несли к раввину, чтобы тот определил, кошерна ли птица. Такие бытовые проблемы были очень важными, однако подобный раввин не был духовным лидером, в отличие от хасидских ребе. Это было нечто совсем иное.

Кожницкие ребе были цадиким (праведниками). Но и у них случались конфликты, причем нередко[22].

Шаббос был очень важен для нас и строго соблюдался всем сообществом. Вечером в пятницу, за полтора часа до захода солнца, шамес (прислужник в синагоге) ходил от двери к двери и стучал трижды в каждую из них деревянным молотком. Это была старая традиция, восходящая к тем давним временам, когда у евреев не было часов. Все торговцы-иудеи закрывали свои лавки, спешили домой, мылись, шли совершить омовение в микву и одевались для шул, куда отправлялись встретить шаббос. В пятницу вечером в синагогу ходили только мужчины. Наша семья посещала штибл (маленькую синагогу) кожницких хасидов. У каждого ответвления хасидизма были свои штиблы.

После обеда вся наша семья пела змиройс (религиозные песнопения). Это было прекрасно. Мы жили в доме 35 по улице Радомской, прямо на Мистразе, пешеходной улице, по которой горожане прогуливались по вечерам. Они останавливались и слушали наше пение, особенно летом, когда окна были открыты. Благодаря этому отец был хорошо известен в городе.

Кожницкий ребе каждую пятницу, после того как все заканчивали ужин у себя дома, накрывал тиш для хасидов. Отец нередко брал меня с собой: мы сидели и слушали, как ребе толковал Тору и разъяснял хасидское учение.

Моя приемная мать хорошо готовила. Когда она была в городе, то ставила чолент (тушеная фасоль с перловкой) и кугел (сладкая запеканка из лапши) в печь в пекарне Хамейры Зальцберга, чтобы они оставались теплыми до утра: еврейским законом запрещено в шаббос готовить на огне. В детстве в субботу утром после синагоги я забегал к Зальцбергам и приносил домой горшок с едой на обед[23]. Это было так вкусно! Я скучаю по этой еде… даже сейчас.

После субботнего обеда отец расспрашивал каждого из детей, чтобы выяснить, что мы выучили за неделю и как продвигаются наши занятия. Мне это давалось с трудом. Нельзя было возразить: «Не хочу сегодня говорить про учебу». Сказать так было просто невозможно! Раввин в хедере был снисходительнее, чем наш отец.

Затем он садился и изучал Талмуд сам или иногда вместе с нами. Обычно во второй половине дня мы отправлялись в хедер и учились, пока не наступало время идти в шул на минху и маарив, послеобеденную и вечернюю службы.

Все лавки были закрыты в христианский шаббат[24]. Таков был закон. Польша была католической страной, и полиция очень строго следила, чтобы ничего не работало. Однако некоторые евреи, в том числе и мой отец, трудились за закрытыми дверями. Поляки с окрестных хуторов и из близлежащих деревень приходили в город на воскресную утреннюю мессу, а после церкви нередко покупали товары в еврейских лавках или приносили нам часы в ремонт. Надо было только постучать, и мы открывали.

В Польше, особенно в Кожнице, не праздновали бар-мицву, если не было денег. Когда мальчику исполнялось тринадцать лет, он читал на субботней утренней службе в синагоге отрывок из недельной главы и афтару (фрагменты из книги Пророков), а семья устраивала киддиш – закуску, которой предшествовало благословение на вино. Вот и все. Я долго учил речь для бар-мицвы с раввином в хедере, который очень любил меня. Это была отличная речь с толкованиями и цитатами из Талмуда, но мне не пришлось ее произнести, потому что отец не устроил киддиш для общины.

Я был страшно разочарован. Отец знал о том, что я приготовил речь, и это глубоко меня уязвило. Но он ничего не сказал, и я ничего не сказал. Только плакал от огорчения в одиночку.

Не знаю, что случилось. Он любил меня, хорошо ко мне относился. В этом у меня никогда не было ни малейшего сомнения. Может быть, у отца не хватало денег. Ну а может быть, просто было плохо на душе. Наша приемная мать была в отлучке: она нечасто появлялась дома. Я не хотел жаловаться. Отец был единственным, кто у нас остался. Я жалел его, жизнь обошлась с ним довольно жестоко.

Я не рассказывал об этом сестре или Мойшеле и даже старшим братьям. Мне не хотелось, чтобы они питали неприязнь к отцу. Я и сам не желал ненавидеть его. Обиды не было.

Я повторял себе: «Опт нихт цурес», что означает: «Мне не нужны неприятности». Никто не спрашивал о моих чувствах. Так вышло, что уж тут обсуждать.

В четырнадцать лет я закончил и хедер, и общественную школу. Отец хотел, чтобы я продолжил образование в бейс-медрише, где женатые мужчины и подростки постоянно сидели и