Читать книгу "Словно мы злодеи - М. Л. Рио"

Конфликт, внутренний и внешний.

Я: Судьба и свобода воли.

Джеймс: Трагический герой.

Ричард: Трагический злодей.

Фредерик поднял руку, останавливая нас.

– Хорошо. Да, – сказал он. – Все перечисленное. Разумеется, мы коснемся всех пьес, в том числе «Троила и Крессиды» и остальных проблемных пьес, но начнем мы, естественно, с «Юлия Цезаря». Вопрос: почему «Юлий Цезарь» не хроника?

Первым ответил Джеймс, с присущим ему академическим энтузиазмом:

– Хрониками называются только пьесы, посвященные английской истории.

– Именно, – отозвался Фредерик и снова принялся вышагивать перед доской.

Я шмыгнул носом, помешал чай и откинулся на спинку кресла, чтобы слушать.

– В большинстве трагедий есть элементы истории, но к «хроникам», как и сказал Джеймс, принято относить по-настоящему исторические английские пьесы, и все они названы по именам английских монархов. А еще почему? Что в первую очередь делает «Цезаря» трагедией?

Мои однокурсники с любопытством переглянулись, не желая выдвигать первую гипотезу из опасения ошибиться.

– Ну, – отважился я, когда никто так и не заговорил; нос у меня был заложен, голос прозвучал сипло, – к концу пьесы большинство главных героев погибает, но Рим по-прежнему стоит.

Я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. – Думаю, пьеса скорее о людях, чем о политике. Она однозначно политическая, но, если сравнить ее, не знаю, с «Генрихом VI», где все просто борются за трон, в «Цезаре» больше личного. Он о персонажах, о том, кто они, а не просто о том, у кого власть.

Я пожал плечами, не уверенный, удалось ли мне хоть отчасти объяснить, что я имел в виду.

– Да, думаю, Оливер что-то нащупал, – сказал Фредерик. – Позвольте мне задать еще один вопрос: что важнее – то, что Цезаря убивают, или то, что его убивают близкие друзья?

Вопрос был не из тех, что нуждаются в ответе, так что все промолчали. Фредерик смотрел на меня, вдруг понял я, с гордым отеческим теплом, какое обычно приберегал для Джеймса, который, когда я взглянул на него поверх стола, едва заметно, но ободряюще мне улыбнулся.

– Вот в чем суть трагедии, – сказал Фредерик.

Он обвел нас взглядом, заложив руки за спину, в его очках сверкал полуденный свет.

– Ну что ж. Начнем?

Он повернулся к доске, взял с подноса кусок мела и начал писать.

– Акт первый, сцена первая. Улица. В начале мы видим трибунов и простолюдинов. Как думаете, что здесь важно? Башмачник состязается в остроумии с Флавием и Маруллом и в ходе дальнейших расспросов представляет нашего заглавного героя-тирана…

Мы полезли в сумки за тетрадями и ручками, Фредерик продолжал, и мы записывали почти каждое его слово. Солнце пекло мне спину, горько-сладкий аромат черного чая поднимался в лицо. Я украдкой посматривал на своих однокурсников, которые писали, слушали и временами задавали вопросы, и поражался, как мне повезло оказаться среди них.

Сцена 7

Общее собрание традиционно проходило в усеянном золотыми блестками музыкальном зале 9 сентября, в день рождения Леопольда Деллакера. (Он переехал к северу от Чикаго и построил дом в 1850-х. В школу его превратили только полвека спустя, когда быстро уменьшавшемуся семейству Деллакеров стало не по карману содержать дом.) Если бы старина Леопольд каким-то образом избежал смерти, ему бы как раз исполнилось сто восемьдесят семь. Наверху, в бальном зале, огромный торт с именно таким количеством свечей ждал, когда его нарежут и раздадут студентам и преподавателям после приветственной речи декана Холиншеда.

Мы сидели слева от прохода, в центре длинного ряда, который занимали студенты второго и третьего курсов. Студенты театрального, всегда больше всех шумевшие и больше прочих склонные смеяться, сидели позади инструменталистов и вокалистов (которые держались обособленно, явно намереваясь поддержать стереотипное представление, что они – самые спокойные и самые неприступные среди семи факультетов Деллакера). Танцоры (собрание недокормленных, похожих на лебедей созданий) сидели за нами. С другой стороны от прохода расположились студенты художественного факультета (которых легко было узнать по нестандартным прическам и вечно заляпанной красками и гипсом одежде), лингвисты (которые говорили между собой – а иногда и с другими людьми тоже – почти исключительно на греческом и латыни) и философы (безусловно, самые странные, но еще и самые забавные, привыкшие воспринимать любой разговор как социальный эксперимент и бросавшиеся словами вроде «гилозоизм» и «сопоставимость», как будто любому они понятны как «доброе утро»). Преподаватели сидели на стульях, выставленных длинным рядом на сцене. Фредерик и Гвендолин примостились рядом, как старая супружеская пара, тихонько переговариваясь с соседями. Общий сбор был одним из тех редких моментов, когда все мы сплавлялись воедино, море народа, одетое в «деллакеровский синий» – у нас было принято говорить именно так, потому что никому не хотелось называть этот цвет «павлиньим». Разумеется, носить цвета школы нас не обязывали, но почти все были одеты в одинаковые синие свитера с вышитым слева на груди гербом. Семейный герб побольше красовался на штандарте за подиумом – белый андреевский крест в синем поле, длинный золотой ключ и острое черное перо, скрещенные на переднем плане, как мечи. Под ними шел девиз: «Per aspera ad astra». Я слышал разные переводы, но больше всего мне нравился «Через тернии к звездам».

Как всегда, именно это почти сразу сказал общему собранию Холиншед:

– Добрый вечер всем. Per aspera ad astra.

Он явился на сцену из сумрака кулис, и, когда прожектор осветил его лицо, все мы замолчали.

– Начало еще одного года. Присутствующим здесь первокурсникам просто скажу: добро пожаловать, мы рады, что вы с нами. Студентам второго, третьего и четвертого курсов – с возвращением; и поздравляю. – Холиншед выглядел странно: высокий, но сутулый, тихий, но энергичный. У него были большой нос крючком, клочковатые медные волосы и маленькие прямоугольные очки, такие толстые, что глаза увеличивались втрое. – Если сегодня вечером вы сидите в этом зале, – сказал он, – значит, вас приняли в почтенную семью Деллакера. Здесь вы обретете множество друзей и, возможно, нескольких врагов. Пусть перспектива последнего вас не пугает – если за всю жизнь у вас не появилось врагов, значит, вы жили слишком осторожно. А именно против этого я и хочу вас предостеречь.

Он помолчал, пару секунд пожевав слова.

– Что-то его понесло, – пробормотал Александр.

– Ну, ему приходится по крайней мере раз в четыре года повторять одни и те же речи, – прошептал я. – Я бы его не винил.

– В Деллакере я призываю вас жить смело, – продолжал Холиншед. – Творить, ошибаться и ни о чем не жалеть. Вы оказались в Деллакере, потому что ценили что-то выше денег, выше общепринятых порядков, выше образования, которое можно измерить в цифрах. Я, ни секунды не сомневаясь, говорю вам, что вы