Читать книгу "Человек, который видел все - Дебора Леви"

– Это вряд ли. У меня телефон отключен.

Подышав на линзы, она протерла их подолом платья и промокнула глаза.

– Между прочим, – добавила она, – я тоже еврейка. Родом из Кракова.

Инженер похлопал меня по плечу.

– Спасибо, что все проверили, мистер Адлер, – искренне произнес он. – У всех нас просто камень с души свалился.

Я задумался о том, почему миссис Стеклер носила перчатки. Что за призрак мог прятаться под ними? Но долго ломать над этим голову мне не хотелось. Я отправился к телефону-автомату на углу и позвонил Дженнифер.

– Как дела, Дженнифер?

– Зачем ты мне звонишь?

– Потому что пожарные бастуют.

– Это кто сказал? Впервые об этом слышу.

В руке я держал пакет с подтаявшим бри. Дженнифер разговаривала со мной приветливо и совершенно спокойно. Будто бы не отвергала моего предложения. И не выставляла меня из постели, покрытого синяками и ссадинами, сразу после того, как беззастенчиво воспользовалась моим телом.

– Хорошие фото получились, правда?

Она начала рассуждать о свете и тени, и о том, с какого ракурса делала снимки, и о том, что на оригинальной фотографии с обложки альбома «Эбби-роуд» можно рассмотреть стоящего под деревом туриста из Америки, который просто случайно попал в кадр. Я же в рассеянности таращился на зажатый в руке бумажный пакет, в котором таял кусок бри. Кажется, в правом его углу было что-то написано.

– Сол, с тобой все в порядке?

Ах, да, это продавец с нежными руками написал на пакете цену и подчеркнул ее двойной линией.

– Нет, не все. Со мной абсолютно точно не все в порядке.

– Вот что я тебе скажу, Сол Адлер: вали-ка ты на хер.

– А я тебе вот что скажу, Дженнифер Моро: именно это я и собираюсь сделать.

В тот вечер, собирая чемодан для поездки в Восточный Берлин, я вдруг сообразил, что так и не купил банку ананасов.

6

Восточный Берлин, сентябрь 1988

С Вальтером Мюллером мы много смеялись. Чертовски приятно было проводить время с человеком, в жизни которого не все измерялось материальной выгодой. У Вальтера была степень магистра в области лингвистики. Он преподавал восточноевропейские языки немцам, отправлявшимся на работу в другие страны соцлагеря. И по-английски тоже говорил очень хорошо. Впервые я увидел Вальтера на станции Фридрихштрассе – он стоял у края платформы и держал в руке картонку с моей фамилией. Мне он сразу же понравился. Лет тридцати на вид, высокий, широкоплечий, мускулистый. Бледно-голубые глаза и русые волосы до плеч. В теле его чувствовалась скрытая энергия, жизненная сила, которая не рвалась наружу, но определенно волновала. Я рассказал Вальтеру о том, что поездка в аэропорт обернулась для меня сущим кошмаром. На полдороге в поезде закончилось топливо, и пришлось ждать, пока за нами пришлют автобус. Вальтер Мюллер изобразил на лице глубочайшее сочувствие и удрученно покачал головой, явно надо мной потешаясь. Очевидно, по его мнению, в океане жизненных невзгод я бултыхался на мелководье.

– Транспортная система твоей страны организована весьма посредственно.

Он вывел меня на улицу Фридрихштрассе и спросил, хочу ли я пройтись до квартиры его матери пешком или предпочту доехать на трамвае. Я согласился прогуляться. По-английски он говорил с заметным напряжением, сухими официальными фразами, что составляло резкий контраст со спокойной уверенностью, исходившей от его тела.

– Вот и он, наш город на Шпрее, – сказал он и взмахнул руками в направлении набережной. Мы двинулись вдоль отливавшей серым реки, миновали «Берлинский ансамбль», драматический театр, основанный Бертольдом Брехтом. Я читал, что годы нацизма Брехт вынужден был провести в изгнании. За это время ему довелось пожить как минимум в четырех странах. Я перечислил их Вальтеру:

– Швеция, Финляндия, Дания и в итоге Америка.

– А, Брехт… Да-да… – сказал Вальтер. – Тебе известно, что в июле в этом здании давал концерт Брюс Спрингстин? Он играл три часа. – Подумав, он поправил себя: – Нет. Четыре часа.

Я знал, что местные власти относились к Брехту с подозрением из-за того, что он предпочел укрыться в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе. И все же после войны он вернулся в Восточную Германию, жил здесь и работал, надеясь внести свою лепту в строительство нового социалистического государства. Мне показалось, что меня личность Брехта интересует куда больше, чем моего переводчика, и потому я не стал рассказывать ему, что знаю наизусть текст «Трехгрошовой оперы» («Оперы нищих»), а в душе частенько напеваю «Сурабая Джонни». Вместо этого я кивнул на двух лебедей, плывших по реке бок о бок, и сказал:

– Лебеди не любят жить поодиночке. Иногда они образуют очень крепкие пары.

Вальтер напустил на себя заинтересованный вид.

– Спасибо за информацию, – произнес он серьезно, но глаза его при этом смеялись.

Затем Вальтер поведал мне, что только что вернулся из Праги. Переводил там с чешского на немецкий для группы товарищей, поступивших на курсы инженеров. Я поблагодарил его за то, что он пришел на вокзал встретить меня, несмотря на то что сам недавно вернулся из поездки. Он же в ответ рассмеялся.

– Прогуляться с тобой для меня большая удача. Я даже могу задать нам цель: отвести тебя выпить пива.

Откуда ни возьмись прилетела муха и принялась кружить возле его губ. Вальтер отмахнулся от нее, а затем, чтобы сильнее припугнуть, еще и притопнул ботинком по брусчатке.

– Чудеса. – Он рассмеялся и топнул еще раз.

– Чудеса, – повторил я, не вполне понимая, что происходит и над чем он смеется.

– В любом случае, – неожиданно произнес он, – когда станешь работать над отчетом о нашей республике, не пиши, что все вокруг казалось серым и неприглядным, кроме реющих над крышами зданий алых флагов.

– Даже не думал. – Мои ярко-синие глаза встретились с его бледно-голубыми. – Я напишу, что в городе много мух. И что трамваи у вас часто водят женщины. – Мы пока были не слишком хорошо знакомы, и я не стал говорить ему, что привык к цензуре. Ведь Дженнифер запрещала мне описывать свою поразительную красоту устаревшими словами.

Мы двинулись дальше, по-приятельски беседуя на ходу. Вальтер в своем толстом зимнем пальто шагал быстро, я же едва поспевал за ним в легкой куртке. Он рассказал, что в Праге ему очень понравились одни пирожные с кремом, там они назывались «гробики». Я решил, что речь, вероятно, идет об эклерах. Потом он спросил, знаю ли я чешскую художницу Еву Шванкмайерову. Я о такой не слышал, и Вальтер сказал, что переведет мне одно ее высказывание, которое его поразило. Он зажмурился, пробормотал: «Сейчас, сейчас…» Сдвинул брови, пытаясь подобрать верные слова сразу на трех языках – чешском, немецком и английском. Потом вдруг открыл глаза, тряхнул волосами и, шлепнув меня по руке, сообщил: «Нет, невозможно перевести». Что в Праге было по-настоящему здорово, продолжал Вальтер, так это опрокинуть стаканчик сливовицы – «весьма старой, из Моравии». Вскоре он представит меня ректору университета, и тот наверняка угостит меня очень неплохим шнапсом.