Читать книгу "Уроки истории - Ариэль Дюрант"

Сперва постепенно, потом все более нарастающими темпами промышленная революция видоизменяла экономику, а с ней и принятые нормы морали и нравственности в Европе и Америке. Мужчины, женщины, даже дети — любой теперь мог, покинув дом, семью и родные места, начать самостоятельно работать на заводе или фабрике. С каждым десятилетием фабричные станки совершенствовались и становились все сложнее; до стадии экономической зрелости (то есть когда экономика поддерживает семью) было еще далеко; дети более не считались важнейшим экономическим активом, поэтому возраст вступления в брак резко поднялся, а сохранять целомудрие до этого момента стало намного труднее. Огни большого города изо всех сил старались отбить у молодых людей охоту сочетаться браком, предлагая для удовлетворения сексуальных желаний все, что только душе угодно. В это же время развернулось движение за эмансипацию женщин, то есть за равные с мужчинами права. В числе прочего оно также подстегнуло развитие методов контрацепции, позволивших женщинам отделять половой акт от зачатия. Ввиду все возрастающего индивидуализма родительская власть потеряла былую экономическую опору. Мятежную юность уже более невозможно было удержать в деревнях под бдительным родительским оком, и молодые люди ринулись в города — навстречу скрывающей все грехи анонимной растворенности в толпе. Научный прогресс существенно возвысил лабораторную пробирку над пастырским посохом; машинизация всех отраслей экономики задала общий курс на более механистическую, материалистическую философию; доступное образование развенчивало один религиозный миф за другим. В результате нравственность практически лишилась «поддержки свыше». Так угасал старый уклад.

Как и во времена Сократа или Октавиана Августа, так и в наше время война всегда способствовала упадку нравов. После кровопролитий Пелопоннесской войны Алкивиад чувствовал себя вполне спокойно, насмехаясь над нравами предков[43], а Фрасимах провозглашал, что сила — единственная мера справедливости[44]. После всех войн Гая Мария и Суллы, Цезаря и Помпея, Антония и Октавиана «Рим был наполнен людьми, потерявшими всякую твердую почву под ногами, не говоря уже о нравственном их упадке: повсюду были солдаты, вкусившие военные приключения и научившиеся убивать в бою; горожане, привыкшие к военной инфляции и изъятию имущества для пополнения казны; женщины, потерявшие голову от свободы; повсеместные разводы, аборты и прелюбодеяние Римом правила пошлая утонченность, любующаяся своим пессимизмом и цинизмом»[45]. Довольно точное описание европейского и американского общества после двух мировых войн.

История пытается подсластить пилюлю, указывая нам, что грех процветал во все эпохи. Да и в наше свободное время мы еще даже не приблизились к размаху гомосексуализма в Древней Греции, Древнем Риме или Италии эпохи Ренессанса. «Гуманисты отзывались об этом с некоторой ученой симпатией и интересом, что дало Ариосто[46] повод утверждать, что и они также были подвержены тому же соблазну; Аретино[47] просил герцога Мантуи прислать ему красивого собой юношу[48]. Поток проституции не иссыхает от времен ассирийских борделей[49] до «ночных клубов» в Европе и Америке наших дней. В Виттенбергском университете в 1544 г., согласно Лютеру, «отроковицы совершенно потеряли стыд: они преследуют юношей вплоть до их келий, предлагая им свою свободную любовь»[50]. Монтень указывает, что в его время читатели принимали низменную литературу с большой симпатией[51]. Нынешнее падение нравственности отличается от упадка времен Реставрации Стюартов в Англии именно по существу, а не по размаху, ведь роман Джона Клеланда «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» — сплошная вереница постельных сцен — в 1965 г. едва ли пользовался меньшим спросом, чем в 1749-м[52]. Во все времена людей влекли азартные игры: к примеру, при раскопках древней Ниневии были найдены игральные кости[53]. Во все века мужья и жены не хранили верность друг другу, а государства оказывались коррумпированы, быть может, гораздо более, чем в наши дни. Если вспомнить, как сокрушались авторы памфлетов в XVI в. по поводу заполонивших рынок некачественных продуктов питания и других товаров[54], то станет окончательно ясно, что времени, когда человек жил бы в полном согласии с десятью заповедями, попросту не было. Известны взгляды Вольтера на историю как на «картину преступлений и несчастий»[55] и созвучное ему мнение Гиббона[56].

Стоит также держать в уме, что история — это зачастую записанная история (peccavimus[57]), которая несколько разнится с историей прожитой; ведь историки фиксируют только необычайные события, интересные лишь тем, что они необычайны! Если бы каждому когда-либо жившему повстречался свой Босуэлл[58], уделивший ему причитающееся количество страниц, то у нас была бы куда более занудная и скучная, но вместе с тем намного более правдивая история прошлого. Ведь за окровавленным фасадом войн, политической лжи, несчастий, бедности, прелюбодеяний, разводов, брато- и самоубийств скрывается дом, в котором живут миллионы самых обычных семей, мужей и жен, в горестях и радостях помогающих детям встать на ноги. И даже в документированной истории мы находим величайшее множество проявлений добра и благородства, а потому с легким сердцем можем простить (но отнюдь не забыть) совершенные грехи. Любовь и помощь ближнему практически сглаживают жестокость кровавых сражений и ужасы острогов. Примеры тому можно припоминать до бесконечности: Фаринелли, помогавший детям Доменико Скарлатти[59], множество людей, поддерживавших молодого Гайдна, граф Агостино Литта, благодаря покровительству которого Иоганн Кристиан Бах[60] мог бесплатно учиться в Болонье, профессор Джозеф Блэк, постоянно одалживавший деньги Джеймсу Уатту[61], а Михаэль Пухберг — Моцарту. Когда же кто-нибудь осмелится написать историю добрых дел?