Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

«Вот пусть они и найдут мою папку, как я нашел целую кучу писем и тетрадок этого польского академика, – думал Алабин. – И пусть делают с ней что хотят».

Писать картины, однако, совсем расхотелось. Да и негде. Вонять скипидаром в маленькой квартире или на кухне – глупо. Так что пусть в каком-нибудь справочнике напишут: «В последние годы отошел от станковой живописи».

Так прошло лет двадцать – день за днем. «Время проходит очень быстро и очень просто», – думал Алабин, как-то ясным осенним утром валяясь в постели и дожидаясь, когда его как бы падчерица Таня, жившая в проходной комнате, перестанет возиться у бельевого шкафа и выйдет в кухню: не хотелось идти мимо нее в пижаме. Проще некуда: встать, сходить в сортир, вернуться в комнату, сделать легкую зарядку, потом пойти умыться или даже принять утренний душ, а перед душем вскипятить чайник, залить кипятком в кастрюле крупу «геркулес», заварить свежий чай. Он не любил, когда Таня ему подает завтрак. Искусственность отношений – это раз. И она обязательно переварит или пересластит кашу – это два. Итак, все это, включая душ и бритье, – уже минут сорок, а то и час. Потом, выйдя из ванной в пижаме, кашу надо поставить на малый огонь, потом снова вернуться в комнату, одеться уже по-нормальному. Завтрак, разговор с Таней (она не ходила на работу, а делала рефераты и давала уроки английского), газета – еще полчаса. Умножьте полтора часа на триста шестьдесят пять и разделите на двадцать четыре. Получится почти месяц! Почти месяц в году уходит на вставание с постели, умывание и завтрак. Про остальное даже думать не хочется.

Во вчерашней «Вечерке» был некролог Колдунова. На четвертой странице, внизу, в скромной рамочке: «Московское отделение Союза художников и Институт искусствознания извещают о смерти доктора искусствоведения, старшего научного сотрудника… на семьдесят первом году жизни…» Этот гад был еще и доктор наук! Обхохотаться. Конечно, он не устроил выставку Гиткина, как обещал, и клялся, и рыдал в сорок втором.

Правда, он написал про него небольшую книжку, которая вошла в его докторскую диссертацию, а отдельно была издана еще лет через десять, о чем Алабин уже никак не мог узнать.

Алабин вспомнил про Гиткина.

Вспомнил адрес: Каляевская, двадцать. Если Колдунов отбросил копыта на семьдесят первом, то Саулу Марковичу уже под восемьдесят?

Алабин взял с собой паспорт, а то вдруг старик его не узнает и не поверит, что это он.

19.

Колдунов все правильно рассказал: деревянный двухэтажный дом, вход с заднего торца, отдельная лестница на второй этаж. Замка в двери не было.

Гиткин лежал на кровати мертвый. Глаза прикрыты. Алабин потянул носом. Пахло понятно чем, но не тлением-гниением. Потрогал его лоб. Гиткин был холодный, но не ледяной. Скорее всего, он умер часа три назад или совсем ранним утром. Алабин сел на стул и подумал, что надо сделать два дела: заплакать по своему учителю и позвонить куда-нибудь, в милицию и в «скорую». Выйти на улицу и позвонить из автомата, потому что здесь телефона не было, ясное дело.

Но не плакалось. Алабин встал, посмотрел в маленькое зеркало, висящее на стене, и увидел, что он вылитый Гиткин. Ему это не показалось ни чуточки странным. Он обошел комнату. Фанерный одежный шкаф был совершенно пустой. Желтоватого цвета брюки висели на перекладине. Три стула, стол. Ящик, где стояли сахарница, пачка чаю и бумажный – свернутый из цветной журнальной страницы – кулек с чем-то. Так называемый фунтик. Он помял этот фунтик пальцами. Там было что-то вроде орехов. Раскрыл. Нет, это были леденцы. «Ха! – вспомнил Алабин. – Не этими ли самыми леденцами в сорок втором году Саул Маркович Гиткин угощал Колю Колдунова, который полнедели назад скончался… И называл меня, Петра Алабина, божьей милостью месильщика и мазальщика, то есть живописца par excellence, мальчиком способным, но торопливым».

Даже захотелось съесть этот леденец. Этак по-военному, по-голодному покатать за щекой. Вот чайку бы еще горячего.

– С ума сошел, – сказал мертвый Гиткин. – Те леденцы давно догрызены. Это новые. Карамель «Барбарис».

Алабин не удивился, что с ним разговаривает мертвый Гиткин, поскольку понимал, что это его собственный внутренний голос. Он даже не обернулся на покойника, а продолжал мелкими и медленными шагами двигаться по комнате, по часовой стрелке. Дальше был комод. В верхнем ящике была посуда: две мелкие тарелки, одна глубокая, несколько вилок-ложек и два ножа – один столовый и один с кургузым лезвием и деревянной ручкой. Для готовки. Чистить картошку. Ту самую картошку, которую покойный Саул Маркович Гиткин так хорошо изображал на своих идеально скомпонованных, но колористически перенапряженных, взрывающихся красно-коричневыми мазками маленьких натюрмортах. Которые так растрогали Героя Труда Алешу Бычкова. Чей портрет кисти Алабина висел в Третьяковке, а может, и сейчас висит. У которого Алабин увел жену Аню. Красивую, как на открытках были Вера Холодная или даже Августа Миклашевская. Сын которой, боксер и разведчик-нелегал, втерся в доверие лично к Гитлеру и должен был убить Гитлера по приказу Сталина, но Сталин в последний момент раздумал и не велел. Портреты которого писал Алабин, в том числе знаменитый одиночный портрет. Сталин на паркете Большого Кремлевского дворца, один, в мундире генералиссимуса, но скромный и задумчивый. Который в свое время висел в фойе Большого Театра. Колька Колдунов пообещал, что никому не скажет, насколько этот портрет похож на знаменитый репинский портрет Николая Второго из Русского музея. Из запасников Русского музея, ву компренэ? Ферштейст, геноссе? Там император стоит посреди парадной залы такой одинокий и несчастный, словно бы предчувствуя все.

«Кухонный нож!» – вслух сказал Алабин, будто прощаясь с этим словом, словно бы предчувствуя, что в дальнейшей жизни ему этот предмет более не пригодится.

В следующем ящике – две чайные чашки, блюдечки и сито для заварки в виде латунного яйца с дырочками, на цепочке. В третьем ящике лежали документы: паспорт и пенсионное удостоверение. Алабин раскрыл паспорт Гиткина, посмотрел на фотографию и еще раз уверился, что он стал вылитый Гиткин. Ну или что Гиткин стал вылитый он, какая разница. Алабин положил паспорт и пенсионное себе в правый внутренний карман пиджака, потому что там было пусто, только двадцать рублей в виде двух пятерок, трех трешек и одного рубля, перегнутых пополам и зашпиленных канцелярской скрепкой.

Из левого кармана достал бумажник со своим паспортом. Полюбовался на свою фотографию.

Потом положил свой паспорт в комод, в открытый третий ящик, поверх какого-то бумажного сверточка. Вот пусть так и будет: пускай Гиткин теперь станет Алабиным, а Алабин – Гиткиным. Пусть Гиткина похоронят за счет Худфонда, и памятник будет – народный художник РСФСР, лауреат Государственной премии Петр Сергеевич Алабин. Вот смеху будет! Только кто посмеется? Никто. Ну и ладно. Это на самом деле еще смешнее.

Он еще раз посмотрел на покойника. Гиткин лежал совершенно как живой, хотя был несомненно мертвый. Потому что он лежал в своей постели совсем по-домашнему, привольно раскинувшись, раздвинув ноги, одну руку бросив в сторону, а другую подложив под затылок. На его лице не было видно ни предсмертной муки, ни посмертного блаженства. Наверное, смерть пришла к нему во сне совершенно неожиданно и забрала его душу, не задержавшись ни на одну лишнюю секунду. Алабин улыбнулся, погладил мертвого Гиткина по прохладной лысине и подумал, что уже никто не узнает, было ли у него что-то с Мариной Смоляк или нет.