Читать книгу "Свое время - Яна Дубинянская"

Прежде всего, понять, какой сегодня день. Когда мы остановили время, была суббота, я помню, я так и осталась в той субботе, и Сережа вышел из нее, как из комнаты… Или для него уже настало после ночи воскресенье?.. А Машенька звонила мне, вернувшись домой. То есть для них для всех, живущих в общем времени, наступил как минимум понедельник, фестиваль закончился, все разъехались отсюда… И Сережа?!

Вера беспомощно крутнулась на месте. Как узнать, у кого спросить? О том, чтобы заговорить с кем-нибудь из этих людей, стремительно проносящихся мимо, почти невидимых, не могло быть и речи. Где, находясь в городе, можно увидеть дату?.. Дома она, если вдруг забывала число, а оно зачем-то было нужно, просто включала телевизор и клацала каналы вплоть до каких-нибудь новостей; по другим причинам она его, собственно, и не включала вовсе… Но я не дома. Где можно еще?.. В газете, наверное. Тут же выходят ежедневные газеты.

Если бы только суметь добраться до киоска. Скорость-время-расстояние. Если одна из величин равна нулю, я, конечно, никуда не дойду.

Но ведь выйти из отеля у меня получилось?..

Она сделала шаг, второй, третий, мучительно отслеживая брусчатку под ногами, скользкую, лаково блестящую: ступила на заметный, надщербленный камень, перешагнула, обернулась, удостоверяясь, что он остался позади. Теперь еще стенная кладка с древней надписью, выступающей из-под штукатурки: так в этом городе консервировали время, выставляя древность на всеобщее обозрение, словно заспиртованный экспонат в пробирке… Мимо надписи тоже удалось пройти, а значит, время все-таки двигалось, не было совсем уж безнадежно мертво. Пока Вера смотрела в стену, не решаясь выпустить ее из поля зрения — мигнет, пропадет, снова издевательски окажется рядом? — кто-то чувствительно толкнул ее под локоть, и отпрянул, и на птичьем языке пробормотал «извините». Когда она обернулась, он, конечно, был далеко: размытая, но все-таки доступная взгляду квадратная фигура в синем плаще.

Вера пошла смелее; киоск должен быть на углу, она придумала себе это настолько убедительно, как будто вспомнила. Там, где узкая улочка втекала по дуге в центральный проспект, единственную в городе прямую и широкую дорогу, вдоль которой даже росли большие деревья, должен стоять забавный теремок, выложенный по всем граням глянцевыми лицами политиков и звезд. Надо спросить сегодняшнюю местную газету, как она называется? — Скуркис говорил, а я забыла, — все равно, просто спросить сегодняшнюю газету. Там, наверное, есть про фестиваль, интересно будет почитать. Могли написать про Берштейна, и про ту девочку-поэтессу, Арну, и уж точно про Андрея Марковича…

Улица кончилась, образовав с проспектом острый неправильный угол. Никакого киоска здесь не было.

Вера остановилась. Мимо по проспекту летел сплошной горизонтальный вихрь, скрежеща на высокой ноте; впереди зажегся в сыром воздухе красный глаз, и вихрь встал, превратившись в обтекаемые бока наползающих друг на друга машин. Странно, ведь мы гуляли здесь пешком, с девочками, потом с Красоткиными и Скуркисом… и с Сережей. И все тогда гуляли, наверное, этот проспект перекрывают на время фестиваля или по выходным. Светофор мигнул желтым, и улица снова тронулась, слившись единым потоком; кажется, в Японии есть скоростной поезд, почти невидимый в движении. Сережа был в Японии, а я не была и уже никогда не буду… Прошедшее время, будущее время. Время.

Что-то ткнулось ей в руки, и пискнул чей-то — детский или просто ускоренный? — голос, и Вера успела разглядеть худенькую фигурку, мгновенно очутившуюся вдали, да, это ребенок, не взрослый; и посмотрела, что же такое ей дали.

Газету. Наверное, бесплатную, полную городской рекламы. И все равно — чудо, самое настоящее чудо.

Первое, что она прочла, был колонтитул с числом по верху полосы. Газета была старая, за субботу. Чудо оказалось недотянутым, недовершенным, как оно обычно и бывает с чудесами, низводя их до банальных случайностей и совпадений.

Вера перевернула газету — и увидела его лицо.

Сережа.

«Сергей Полтороцкий: уходя — уходи».

…Она читала. Интервью было развернутым, вопросы бессистемно шарахались из политики в кино и обратно, то и дело сворачивая в личную жизнь, которая, конечно, интересовала журналистку больше всего; и тебя тоже, не надо лукавить, иначе ты давно выбросила бы этот листок, а не читала взахлеб.

Он дал за свою жизнь сто тысяч таких вот интервью девчонкам из провинциальных газет, он умел обаятельно и ловко уходить от ответа, дурачить, морочить, играя в откровенность. У него было в запасе сто тысяч накатанных историй: про сельскую школу и юношескую любовь, про поступление в театральный и начало съемок в кино, про фестивальную поездку в Японию — «из гостиницы не выходить, сакэ не пробовать, японкам не улыбаться!»… И про первую жену: Галина Титаренко, точно, а я никак не могла вспомнить фамилии и стеснялась у него спросить… «По всей стране бабы из кожи вон лезли, чтоб стать похожими на мою Галку, а мужики — все, до единого! — ее хотели… Француз, о-ля-ля… виноградники, замки на Луаре, тьфу…»

Конечно, он врал. Почти обо всем, примешивая в развесистое вранье, словно пряности, чуть-чуть правдивых фактов. На газетной полосе это было заметно и очевидно — а журналисточка все принимала за чистую монету и старательно расшифровывала потом с диктофона, гордая разговором с самим Сергеем Полтороцким. Разумеется, он кого угодно может убедить, и обаять, и заставить поверить чему угодно…

А разворот занимали фотографии. Плохого газетного качества, мозаика из разноцветных точечек, если поднести близко к глазам, но на расстоянии — узнаваемых, живых. Сережа в костюме с депутатским значком что-то говорит в микрофон. Сережа на сцене, в ниспадающей хламиде, и рука вывернута в трагическом театральном жесте. Совсем молодой Сережа, улыбающийся и усатый, в вышитой рубашке. Старое, черно-белое, семейное: Сережа и его Галя с начесом, и посередине белоголовый ребенок, непонятно, мальчик или девочка, ангел с прозрачными глазами. И рядом цветное, яркое, многолюдное: Сережа, его взрослые дети, у дочки (или невестки?) младенец-внук на руках, и новые, маленькие дети, и теперешняя жена… Совсем молодая, ну, может быть, лет сорок, она же актриса, следит за собой. Красавица, это профессиональное. Перестань, вот только не надо зависти, пошлой, стыдной…

«Конечно, она знала, за кого вышла замуж. Я человек увлекающийся, легко теряю голову! — но у меня есть жесткое правило: никого не мучить, не изводить, не тянуть время. Уходя — уходи. И я всегда возвращаюсь домой».

Думал ли он обо мне, когда говорил это, набалтывал провинциальной дурочке псевдооткровенности на ее любопытный диктофон? Конечно же, нет: газета вышла в субботу, интервью записывалось, ну допустим, в пятницу, мы еще не были знакомы… Просто он знал. Он с самого начала, заранее, задолго до нашей встречи, знал, что так будет. Ему далеко не в первый раз.

Теперь вот я тоже знаю. И мне придется как-то с этим жить.

Вера так и стояла на углу с газетой в руках, и ее время стояло вместе с ней — в глухом, безнадежном ступоре, и больше не было причины и стимула сдвинуть его с места. Я могу простоять так всю жизнь, длиною в вечность; а что ее теперь ограничит — желание умереть?.. Но у меня нет даже этого, ничего у меня не осталось, кроме желтого газетного листка. Банальнее не придумаешь — в наполнение вечной жизни. Сбросить под ноги: хотя бы на это у меня пока достаточно сил и времени.