Читать книгу "На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг"

Они не хотели возвращаться в Африку, а я не имел ни малейшего желания иммигрировать ни в Египет, ни в Монголию…

…Другие тюремные религии равнозначно занимали 5, 6, 7, 8, 9-е и прочие места. Число последователей оставшихся форт-фиксовских конфессий колебалось между десятью и тридцатью.

Номером «пять» в табели о рангах шли вероисповедания Юго-Восточной Азии и Китая – буддизм и индуизм.

Всех «узкоглазых» и «желтолицых» заключенных во всех американских тюрьмах невежественные зэки принимали за «китайцев». «Chinese» то есть.

Думаю, что о существовании лаосцев, филиппинцев, камбоджийцев, бирманцев большинство из них даже не догадывались. Американское невежество не уставало меня удивлять.

Один мой сокамерник не знал, что такое «Берлинская стена» и с чем ее едят. Другой никогда не слышал про Сибирь – традиционный русский стереотип; третий не мог показать на карте Чикаго и Бразилию, четвертый совершенно не представлял, кто такой Эйнштейн.

И так далее, и тому подобное…

Несмотря на свою «высокую» образованность, американские зэки относились к китайцам высокомерно и с чувством глубокого колониального превосходства.

Абсолютно зря и незаслуженно…

Англоязычные арестанты обзывали их «чайнами», испаноязычные – «чинами». Рома, Костя, Максимка и я – дружественно и с совсем легкой подковыркой – «кинчиками». «Китайцами» по-польски. Этому забавному словечку нас научил Петр – товарищ по Варшавскому договору, сидевший 20 лет за злые таблетки «экстази».

Я глубоко симпатизировал своему польско-канадскому приятелю – бывшему владельцу ресторана в Торонто и как ненормальный смеялся его тонким антиамериканским и антироссийским шуткам.

Петя и я выработали специальный польско-русский язык, совершенно непонятный нашим соседям. «Пан Петька» (так же, как и я) любил рассматривать окружавший люд и саркастично язвить, при этом обсуждение велось на нашей секретной славянской фене.

Варшавянин, как и цветочник Мойше, был великим специалистом по системе Станиславского. Время от времени он давал мне уроки, как лучше провести тюремных социальных работников, врачей, капелланов или ментов.

При этом пан Петька хитро говорил по-русски, поднимая вверх худую руку: «Наколка – друг чекиста».

Нас с Петей объединяли социалистическая изворотливость, любовь к хорошей жизни и умение сопротивляться тоталитарному режиму…

…Тридцать форт-фиксовских кинчиков и сочувствующих собирались по пятницам в «oriental room» – восточной комнате – на буддийскую службу.

Последователи умершего в доисторические времена Сидхарта Гаутамы верили в «Четыре Святые Истины», связанные с разочарованием в жизни и страданиями. Попадание на «правильный путь» буддисты достигали медитацией, чем они активно и занимались в тюремной церкви.

Курился фимиам, а в пластиковые стаканы разливался дефицитнейший на зоне «религиозный» зеленый чай.

За полгода до моего попадания в Форт-Фикс из ларька изъяли любимый мною на воле напиток. Смышленые зэки, узнав на практике об очищающем-актиоксидантном эффекте зеленого чая, по нескольку раз в день промывали им свои внутренности после героина.

Говорили, что после чая анализ мочи на наркотики выходил отрицательным. Для меня этот факт так и остался непроверенным.

Вслед за медитацией, главный китайский кинчик – «классика жанра» – зэк из Гонконга, каратист и наркодилер, шестидесятилетний Ли, включал подвешенный к потолку телевизор. Начинался религиозно-познавательный просмотр бесконечного 168-серийного фильма о жизни Будды.

Тюремного исследователя Трахтенберга заумный и занудный буддизм не вдохновил.

У нас водились и последователи индуизма – несколько иммигрантов и нелегалов из Индии, Пакистана, Бангладеш и острова Цейлон.

На время своих заседаний криминальные махараджи украшали «восточную комнату» разноцветными электрическими гирляндами и блестящими подвесками.

Мне эта пенитенциарная иллюминация напоминала горячо любимую нью-йоркскую Шестую улицу между Первой и Второй авеню, заполненную недорогими и пахучими индийскими ресторанами.

…Председателем совета отряда тюремных кришнаитов и главным тюремным брамином был избран 80-летний дедушка с «редкой» фамилией Сингх. Он имел двойное гражданство: Америки и Индии, носил огромную белую чалму Маленького Мука и сидел за наркотики уже 16 лет.

Последователи многоруких богов Кришны, Шивы и Вишны старательно изучали Бхавад Гиту, пели бесконечную «Хари Раму», занимались умеренным миссионерством, раздавали сладкие печенья и стучали в бубны.

Камасутра в тюрьме не приветствовалась…

Пару небольших, но теплых гнездышек свили в Форте-Фикс и американские «сектанты». Как и их единоверцы во времена СССР, адвентисты седьмого дня и свидетели Иеговы были почти незаметны. И те и другие признавали протестантские службы, поэтому их собственные молитвенные собрания проходили нерегулярно.

Как будто в компенсацию своей малочисленности головные сектантские офисы из Вашингтона и Солт-Лейк-Сити высылали на имя «Службы капелланов» тонны разноцветной религиозно-подрывной литературы и журналов «Сторожевая башня».

Вместе со слащавой католической газетой «Prison Life»[313] агитационные спецматериалы доступно лежали при входе в тюремную церковь.

Большинство зэков их игнорировало.

Мои маргинальные и сексуально озабоченные однополчане однозначно предпочитали запрещенные «мягкие» порножурналы Buttman или Hustler со «спецэффектами».

Их сдавали в аренду по вполне доступной цене: доллар за сеанс…

…Сборы адвентистов и свидетелей Иеговы проходили за раздвижной ширмой в главном церковном зале. В том же загоне по понедельникам и пятницам собиралась экзотическая группа индейцев, исповедовавшая шаманизм.

Несколько месяцев подряд я состоял в отряде «краснокожих» и прилежно выполнял заветы Чингачгука и Оцеоллы.

К сожалению, пятничное курение трубки мира с большим трудом совмещалось со встречей Шабата[314] у тюремных иудеев.

Налицо присутствовал внутренний религиозный конфликт…

Форт-фиксовское еврейское землячество включало в себя не только американскую «мишпуху»[315], но и выходцев из бывшего СССР.

Обязанности раввина исполнял седовласый и бородатый евреец Джордж Гринберг, тихо семенивший по зоне женской монашеской походкой. Мне он чем-то напоминал горьковского Луку.

Каждую пятницу наш «ребе» искренне недоумевал: почему такой хороший «аидыше ингеле»[316] и «шейне пунем»[317] Лева Трахтенберг вдруг срывался с середины службы и позорно примыкал к краснокожим идолопоклонникам.