Читать книгу "Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын"

Моим заместителем (а вернее – опять, по-батурински – дублером) был назначен состоявший на должности командира 2-й стрелковой роты капитан Слаутин Николай Александрович. Был он каким-то коротеньким и округлым, как бочонок или двухпудовая гиря, хотя толстым его не назовешь. Производил впечатление, будто вообще отлит из чугуна, особенно – его кулаки. Нрава крутого, немногословен и грубоват. При случае, когда слов уж очень не хватало, мог дать волю и матерщине и этим, почти пудовым кулакам. В формировании роты участия принимал мало, хотя всегда был на глазах. Я понимал, что и в форсировании Одера он тоже участвовать не будет, а назначен лишь для подмены меня в случае выхода из строя. А в данном случае таких «выходов» я видел три: либо быть тяжело раненным, либо убитым, либо, что касается меня лично, не умеющего плавать, – утонуть в этом Одере. Единственным моим желанием было, чтобы Николаю не пришлось дублировать меня. Да и при таком варианте, сколько времени потребуется на замену, если она потребуется, когда между «дублером» и захваченным плацдармом окажется широкий Одер?

Командиром взвода «ПТР» к моей роте был «прикомандирован» старший лейтенант Кузьмин Георгий Емельянович. С ним у нас в роте стало аж три Георгия, и ее в шутку стали называть «трижды Георгиевской». Он был всего на один год старше меня, но выглядел значительно старше, был, как говорят, не по годам серьезным, хотя неожиданно мог и пошутить.

У меня тогда еще не было определенности в том, нужен ли при форсировании такой большой реки взвод сравнительно тяжелого оружия. Ведь противотанковое ружье по расчету даже переносить должны были двое. Но было еще время подумать об этом.

Заместителями командиров взводов назначили, как всегда, штрафников – бывших боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением одного. Это был крупный грузин, обладающий какой-то обезоруживающей улыбкой, имевший большой боевой опыт. Фамилию его я не запомнил, или Гагуашвили, или Гогашвили. Так вот он говаривал, что почти все четыре года воюет непрерывно, хотя трижды побывал в госпиталях (шутил он так: когда «Гога» лечится – воюет «Швили», когда «Швили» лечится – воюет «Гога»).

Помню и одного из командиров отделений – бывшего моряка, кажется, капитан-лейтенанта по фамилии Редкий. Его «редкая» фамилия запомнилась мне прочно, а вот имя и отчество его (Михаил Петрович) удалось установить только по архивным документам. Назначили его командиром отделения за энергичность и, казалось, веселый нрав. Он постоянно травил анекдоты, рассказывал о своих боевых (и не только боевых) приключениях, в которых, казалось, больше допустимого чувствовалось и хвастовства, и даже неправдивости. Этому тогда я не придал значения, думая, что в трудную минуту его веселый нрав не подведет. К сожалению, это оказалось не так. Но об этом позднее.

Вскоре, когда боевой расчет роты был завершен, взводы и отделения сформированы с учетом подготовки бойцов и дальнейшее поступление пополнения его уже не меняло, к нам в роту прибыл пожилой штрафник по фамилии Путря Прохор Антонович. Был он очень худым, просто истощенным. Я даже удивился, что его по возрасту не списали в «гражданку», таким старым он мне показался, хотя ему и пятидесяти не было. Помнится, был он 1898 года рождения. В нашей долгой беседе он рассказал, что попал к нам после того, как несколько лет отсидел в тюрьме за то, что, будучи начальником отделения одного из больших военных складов в чине техника-интенданта 1-го ранга (были до 1943 года такие воинские звания), пошел на сокрытие излишков хозяйственного мыла. А комиссия, проверявшая склад, обнаружила этот неучтенный ящик, из которого уже несколько кусков дефицитнейшего по тому времени товара было пущено «в оборот» – обменяно на хлеб для немалой семьи Путри. Правда, из копии приговора следовало, что еще какой-то грех за ним числился, касающийся незаконной продажи лесоматериалов. Но у него был такой обреченный вид, что я решил не уточнять этих данных. Ну и получил он полагавшиеся ему по законам военного времени несколько лет тюремного заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну провел в тюремных камерах, заставили его проситься на фронт. Как он мне говорил, лучше погибнуть на фронте во имя Родины, чем прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. И вот наконец заменили ему оставшийся срок пребыванием в штрафном батальоне.

А у меня в роте уже было несколько таких «условно освобожденных» из тюрем и лагерей. Одного из них, еще сравнительно молодого, не сильно исхудавшего (был в лагере близок к кухне), но уже давно не державшего в руках оружия, я пожалел и назначил поваром ротной походной кухни. Меня тогда почему-то не смутили его руки, до локтей исписанные темно-синими узорами татуировки, и некоторые его тюремно-лагерные замашки и жаргон. Он утверждал, что до получения срока за поножовщину, будучи техником-интендантом запаса, работал где-то на юге поваром ресторана и что из обычных солдатских продуктов сможет готовить приличную еду.

Но вот появился Путря, с печальными, какими-то потухшими глазами. Руки его, костлявые и тонкие, как птичьи лапки, показались мне неспособными удержать даже легкий автомат, не говоря уже о пулемете или «ПТР». И решил я его назначить на кухню вместо того, татуированного, чтобы не подвергать его жизнь тем опасностям, которые предстояли всем нам, да ко всему мне стало жаль его еще и потому, что он, как и я, не умел плавать, а нам предстояло форсировать Одер. Надо было видеть, сколько затаенной радости вспыхнуло в его грустных глазах, сколько надежды засветилось в его едва сдерживаемой счастливой улыбке…

А тот, с татуированными руками, когда я передал его во взвод Чайки, не сдержал озлобления, и я впервые услышал нечто вроде угрозы в мой адрес: «Ладно, капитан, увидим, кого первая пуля догонит». Я никогда не был самоуверенным человеком, однако отсутствие этого качества не мешало мне в нужную минуту быть решительным и настойчивым. И эта, будто вскользь брошенная им фраза, только укрепила меня в правильности решения. Когда делаешь дело, принимаешь решения и несешь за них ответственность – тут не до сомнений. Это уже потом, в таких случаях, когда дело сделано, можешь анализировать: а мог бы сделать лучше, решить правильнее, не «перетянул ли струну»?

Среди штрафников большим усердием в овладении особенностями боевых действий пехоты отличался бывший капитан, летчик, тоже с необычной фамилией и с таким же необычным отчеством – Смешной. Павел Антифеевич (отчество это мудреное я просто не помнил и тоже почерпнул из документов, присланных мне из ЦАМО РФ). Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин. Я уже знал, что его жена служит где-то недалеко, в одном из крупных штабов офицером-шифровальщиком, и что двое их детей остались на попечении бабушки в одном российском городке.

Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир или техник авиаэскадрильи, боевой летчик, имевший уже орден боевого Красного Знамени, перегоняя с группой летчиков, по воздуху, с авиазавода на фронт новенькие истребители, допустил авиакатастрофу. Один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам. Вот офицер и загремел в штрафбат.

В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, инициативно, тренируясь, используя любую свободную минуту, в перебежках, самоокапывании и переползаниях по-пластунски до изнеможения, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже освоить довольно меткую стрельбу из трофейных «фаустпатронов» (или, как их стали называть, «панцерфауст») по находившемуся неподалеку сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый, никем не контролируемый.