Читать книгу "Мамины субботы - Хаим Граде"

Ночь у Волги

В колхозе «Красное знамя» у станции Кистендей в Саратовской области я работал с середины лета до осени — жал рожь и вязал снопы. Молодежь ушла на фронт, и рук для сбора урожая не хватало. Дни стали короткими, а вечера долгими. Дождь размочил жирный чернозем, и хлеб в полях гнил как в снопах, так и еще не сжатый. Мимо наших полей с фронта шли поезда с ранеными. Они часто останавливались, и на сельское кладбище выносили умерших по дороге красноармейцев. Солдаты из тех, что поздоровее, улыбались деревенским девушкам, бросали им куски хлеба и кричали пожилым колхозникам: «Убирайте урожай!» Председатель кистендейского горисполкома приехал и просил нас по-хорошему: «Ребята, помогите. Война». Когда он уехал, завхоз набросился на крестьян с кулаками: «Сучьи дети! Если вы не будете делать по два трудодня в день, зимой будете дохнуть с голоду». Мы работали с раннего утра до ночи, при свете ламп. Только когда высокий, выше своей лошади Василь кричал: «Закурим!» — мы на пятнадцать минут бросали работу и устраивали перекур. Есть давали черный хлеб — кислый, сырой, больше воды, чем муки. Иногда давали и мяса, жилистые куски и кости. Крестьянки хватали это жесткое, как камень, мясо с радостным визгом, жадно грызли его и облизывались.

Спал я на соломе в сельской школе, где на стене висело полотно с вышитой надписью: «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» По ночам, когда не было бури, я слушал, как стучат колесами эшелоны, проходя мимо колхозных полей, как они шумят и шумят беспрестанно и паровозные гудки воют, словно новые толпы беженцев. Тогда я начинал дрожать от жажды скитаний.

Колхоз отпустил меня, заплатив за мои трудодни сухофруктами, парой банок меда и буханок хлеба. С набитым рюкзаком за плечами я отправился в Кистендей ждать какого-нибудь эшелона. На станции томились мобилизованные колхозники. Их провожали жены, матери и дети. Заплаканные крестьянки все время крестили своих мужей и сыновей, чтобы их хранил Господь. Крестьяне стояли, опустив головы и руки, и бурчали, что бабы рано оплакивают их. Меня никто не провожал, но и в мою память врезался крест — крест с разрушенной сельской церкви. Обломанный и ржавый, он был впаян в железный мостик колхоза «Красное знамя», и каждый день, идя на работу в поле, я видел этот крест.

Я прыгнул в первый же груженный ломом товарняк, который прошел через станцию, и спрятался среди железок. Кондуктор, привыкший к незваным гостям, посветил мне в лицо фонариком и согнал на ближайшей остановке. Я немедленно запрыгнул на другую платформу того же поезда и поехал дальше, до железнодорожного узла, где пересел в эшелон и слился с новыми волнами беженцев, евреев с Украины и из Бессарабии.

Теперь я еду в вагоне с евреями из Конотопа. Первый раз в жизни вижу еврейскую Украйну: широкоплечих, черноглазых парней с черными, как смоль, чупринами. Их жены — грузные, упитанные женщины с лицами, похожими на поднявшееся тесто. Они едут семьями и везут много багажа — успели взять с собой еду, постельное белье и одежду. Толкаясь в очередях за горячей водой, хлебом и папиросами, они кричат: «Мы советские люди!» Но между собой это простоватые, добродушно-сердитые евреи. От них еще пахнет степным ветром, прежними корчмами и шинками, удалью местечковых торговцев, теплым навозом сельских коровников, зеленью и молоком. Женщины ругаются друг с другом по-русски с еврейским напевом, словно читая Пятикнижие на идише, а мужчины время от времени украшают свою речь древнееврейским словечком, с грехом пополам усвоенным в давно забытом ими хедере.

Со мной, западным жителем, они держатся отчужденно, сохраняя дистанцию. Единственный, кто водит со мной компанию, — это Лев Коган. Он носит рубашку цвета хаки с кожаным ремнем и тяжелые подкованные сапоги. Он невысок, широкоплеч, у него короткая шея и большая голая голова с жестким, угловатым, словно вытесанным из камня подбородком. И большой рот, как у прирожденного оратора, массовика. Он секретарь комитета компартии в Конотопе.

В сущности, Лев Коган — подавленный тихий человек, который сторонится конотопских евреев. Те, в свою очередь, тоже сторонятся его, демонстрируя страх и почтительность. Когда какой-нибудь сосед скандалит со мной из-за уголка, в котором я сижу, или из-за двери теплушки, которую я отодвигаю, впуская свежий воздух, Лев Коган всегда на моей стороне. Он бросает злобный взгляд на скандалиста и говорит коротко и резко: «Я приказываю!» Тот сразу же отступает.

Лев Коган едет без большого багажа и без семьи. Он говорит, что его жена и двое детей остались в Конотопе. Жена упрямо отказывалась ехать с ним, потому что она не верит в рассказы о злодеяниях немцев против евреев. Поскольку я с запада, Лев Коган хочет знать, правда ли то, что говорят о немцах.

— Почему ваша жена не верит в злодеяния немцев? — спрашиваю я.

Он не отвечает, вздыхает и снова спрашивает, правда ли это. Я пересказываю ему случай, о котором узнал от польских беженцев в Вильне: войдя в Польшу, немцы захватили в Грубешове четыреста евреев и погнали их в Хелм. В Хелме они захватили еще четыреста евреев и погнали их в Грубешов, и по дороге половину из обеих групп перестреляли.

— То есть моя жена осталась в Конотопе на верную смерть. — Лев Коган тихо приходит в ужас. — И дети тоже.

— Нет, нет, женщин они не будут убивать! Я не слышал, чтобы немцы ходили из дома в дом и расстреливали женщин! — кричу я. — Может быть, интеллигенцию, известных людей, на которых донесли, что они вели ярую пропаганду против фашистов…

— В доносчиках нехватки нет, — бормочет Коган. Какое-то время он молчит, потом вздыхает свободнее. — Но женщин и детей они убивать не будут?

— Нет, нет, в это я не верю, ни в коем случае! Зачем им женщины и дети? — Я трясусь, как в лихорадке, и рассказываю Когану, что моя жена осталась у знакомого крестьянина в деревне под Вильной. Пусть скажет, как он думает: успела ли она вернуться в Вильну, к моей маме, до того, как туда вошли немцы? Я только боюсь, что она шла по городу, когда на улицах не было ни единой виленской души, одни немцы с надвинутыми на глаза касками и автоматами в руках. Как он думает?

— Я думаю, что ваша жена успела вернуться в город, к вашей маме, прежде, чем там появились немцы, — говорит Лев Коган, не глядя на меня, чтобы я не догадался, что он просто меня утешает. — Значит, вы считаете, что партийцу было бы опасно оставаться?

— Да, партийцу опасно, но что есть опасность для женщин и детей, я не верю! То есть им, конечно, тоже опасно, но чтобы немец ходил по квартирам и выискивал их, я не верю! — кричу я со страхом, гневом и мольбой, словно прося Льва Когана не раздевать меня донага.

Наш эшелон, идущий в Саратов, поворачивает на север, к Пензе. Саратов не впускает нас, боясь, как бы часть беженцев не осела в уже переполненном городе. Но и Пенза отгоняет нас, как саранчу. Мы снова поворачиваем на восток и целую ночь стоим на Волге между Сызранью и станцией Батраки.

Позади и впереди нас на той же железнодорожной линии выстроились другие эшелоны с беженцами, а на встречных путях стоит длинный армейский эшелон с солдатами, которые едут на фронт. Светлая лунная осенняя ночь и Волга, темно-синяя, разлившаяся. Она катит спокойные волны в золотисто-желтом свете луны. На воде спят нелепо огромные баржи. Качаются на привязи парусные лодки, берег усеян деревянными складами, сетями, мотками канатов, баграми, железом, проволокой и досками. Женщины вышли из теплушек, набрали щепок, развели костры. Они готовят ужин в больших кастрюлях на целые семьи. Мужчины сидят вокруг костров, курят и тихо, уютно беседуют, словно странствуют всю жизнь. Беженцы из нашего вагона тоже вышли готовить ужин. Только мы с Львом Коганом сидим у дверей и смотрим наружу. Напротив — солдаты из армейского поезда. Они расположились на ступеньках вагонов. Некоторые без сапог, в одних белых портянках. Пара десятков солдат развалилась на ближайшем поле и поет. Запевала тянет: