Читать книгу "Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк"

— Ну как он, Мотря?

— Ежели через три дня будет живой, значит, не помрет, — сухо дала свой прогноз Мотря, не переставая тереть меня всего и в разных местах, невзирая на лица.

— Ого, какой уд себе отрастил, — прокомментировала результаты своих трудов Мотря, — ну, раз еще шевелится, надежда есть.

Мотря улучшила свой старый прогноз, проанализировав новые данные, полученные в ходе объективных независимых экспериментов. Покрасневший, видимо, от жаркой плиты Сулим, бормоча себе что-то под нос, выбежал на улицу. Громко рассмеявшись и проводив его откровенно провоцирующим взглядом, Мотря вздохнула:

— Покраснел-то, чисто девка незамужняя.

Пока казаки хлопотали по хозяйству, Мотря запарила какие-то травки и, напоив меня горькой горячей гадостью, укутав с головой, велела спать. Спать не хотелось, и пока меня не вырубила отрава, пытался рассказать Мотре что-то смешное из последних событий, но, поскольку остатки сознания шептали, что кое-что нужно держать в тайне, рассказ смешным не получался.

«Стал тот, первый, на колени, а второй как саблей махнет, так голова и покатилась, катится и ртом шевелит, видно, сказать что-то хочет, и глазами так смешно моргает…» При этом мой рассказ несколько раз прерывался приступами смеха, которые меня буквально душили. Рассказав ей несколько таких историй, чем-то все-таки зацепил ее душу. Подошла ко мне и положила руку на лоб, ее черные глаза вобрали в себя остатки моего сознания, и, уже отключаясь, я услышал ее тихий голос:

Пропастница, напастница,

Ты лети, лети за дальние леса,

За синие моря. Там, среди моря-окияна,

Стоит остров каменный, на нем сундук железный,

В том сундуке старый дед, к нему лети, к нему спеши,

В него войди, с ним и останься!

Все дальнейшее воспринималось как смесь действительности и ярких сновидений, не отличимых друг от друга. Мотря в длинной полотняной рубахе, обтирающая меня, переворачивающая с боку на бок и постоянно шепчущая наговор. Любка, в такой же полотняной рубахе, приходила, ложилась рядом и начинала меня ласкать, потом скидывала с себя эту странную рубаху и, оседлав меня, уносила нас диким галопом почти за грань. На все мои сетования — что это на нее нашло, нельзя так измываться над больным — горячо шептала на ухо: «Так надо, Волчонок, так надо», — и продолжала скачку, пока мой обессиленный организм не отключался. Никогда не знал, что можно потерять сознание во сне, лаская женщину. Или это был не сон? Иногда кто-то из них, раз Мотря, раз Любка, поили меня всякими снадобьями, чаще всего они были невыносимо горькими, но иногда сладкими, на вине и меде…

Несколько раз надо мной, во сне, открывалась медленно вращающаяся воронка, в глубине которой угадывался яркий свет, и из нее доносилась неповторимая музыка колокольного звона, флейты и скрипки. Меня тянуло подпрыгнуть, подлететь к ней и внутрь нее, я знал, что у меня получится, но странно знакомый светловолосый малыш появлялся рядом со мной и, вцепившись в меня, просил: «Не уходи, не оставляй меня». Я брал его на руки, успокаивая, обещал никуда не лететь и не оставлять его одного.

Когда мне удалось в первый раз прийти в себя и осознать окружающую действительность, было раннее утро, за окном только начало сереть. Я лежал на все той же лавке, рядом с ней стояла еще одна, и рядом со мной спала, укрытая одним одеялом, Мотря. Даже в неясном свете начинающегося утра было заметно, как она устала. Глубокие темные тени залегли под глазами, прежде румяное лицо было бледным, его черты заострились. Тихонько, чтобы не потревожить, выскользнул из-под одеяла и заметил некоторые мелочи: в хате было холодно, меня шатало, и казалось, если подпрыгну, полечу. Это означало, что температура у меня близка к нормальной, организм ослабленный и исхудавший. Пробравшись к знакомому ведру, к которому меня водили в полусне, быстро забрался обратно под одеяло, отметив, что Мотря спит без своей рубахи, в которой она мне постоянно мерещилась, — может, в ней спать неудобно, «или одно из двух». Прижавшись к ее теплому телу, согрелся и моментально уснул.

Мне снилось, что лежу в нашей спальне, рядом спит Любка, повернувшись ко мне и не замечая моего присутствия. Осторожно поправляя ее волосы, целуя ее, разглядывал черты ее родного лица, отмечая бледность и тени под глазами. Она просыпается, недовольно смотрит на меня и пытается отвернуться.

— Опять ты? Думала, хоть сегодня высплюсь. Что, снова тебя ублажать надо, а то ты помрешь?

— Любка, что с тобой, о чем ты?

— О, так ты еще и не помнишь, как ты надо мной измывался? Каждую ночь уже целую неделю мне снится какая-то изба деревенская, ты на лавке лежишь, и я знаю, что должна тебя любить, иначе ты помрешь. И целую ночь я тебя обслуживаю — молодой так не скакала, как эту неделю, — утром встать не могу, больничный взяла, чтобы на работу не ходить. Грешным делом подумала, что ты меня залюбить хочешь до смерти и к себе забрать. Если ты мне скажешь, что ничего не помнишь, я тебя задушу. Тебе уже все равно, а мне приятно будет.

— Я помню все, Любка, но ведь мне это снилось…

— А нам теперь все только снится, Волчонок… Вся наша жизнь теперь — это сон… Обними меня, расскажи, как ты живешь… Вчера сороковины отмечали, уже сорок дней прошло, как летит время…

Тихо целуя ее лицо и гладя ее волосы, рассказывал о своем новом житии, как ночами останавливается сердце, когда память высвечивает перед глазами старые картинки. Об этом новом, странно похожем на наш мире, в котором не останавливается война.

— Ты только не помри там раньше срока, Волчонок. Помни, еще сорок лет надо продержаться. Я хочу встретить тебя в следующей жизни, слышишь, и не в виде своего папочки.

— Все будет хорошо, маленькая, все будет хорошо… Она засыпала в моих объятиях, засыпала в моем и своем сне, а я допевал ей нашу любимую песню:

Но вспять безумцев не поворотить,

Они уже согласны заплатить.

Любой ценой и жизнью бы рискнули,

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную невидимую нить,

Которую меж ними протянули…[21]

* * *

С этого дня дела мои быстро пошли на поправку. Мотрю я видел редко — видно, накопилось дел по селам и хуторам, если приезжала, то поздно, часто ночевала у клиентов. За мной ухаживала соседка, болтливая молодка лет за тридцать, рассказывающая мне всевозможные сплетни и все пытающая выведать, как меня Мотря лечила. Как нетрудно было догадаться, в первую очередь ее интересовали пикантные подробности лечения, но со мной ей не повезло.

— Не могу, Дария, тебе ничего сказать. Скажу — беда будет.

— Какая беда?

— Предупредила меня Мотря: если баять начну про лечение ее, станет у меня во рту змеиный язык, а тот, кто слушал меня, у того свинские уши вырастут и пятак вместо носа. У тебя, кажись, уже растет.