Читать книгу "Крест в круге - Дмитрий Герасимов"

В начале 60-х вдруг что-то коренным образом изменилось в жизни женщины, которая уже давным-давно махнула рукой на эту самую жизнь.

С появлением «Ивана Денисовича…» вдруг стали происходить перемены в отношении к ней окружающих людей. Ее стали премировать и даже ставить в пример на фабрике, с ней охотно заводили беседы соседи по подъезду и, наконец, Милу вдруг пригласили на телевидение. Сначала она отказывалась, но руководству фабрики позвонили из райкома и потребовали… Руководство, в свою очередь, вызвало Милу и настоятельно попросило… И Миле ничего не оставалось, как дать согласие на цикл передач с ее участием.

Именно там, на телевидении, она познакомилась с человеком, который в скором времени стал ее мужем.

Шестидесятилетний британец польского происхождения Рафал Вершинский уже второй год работал по контракту в СССР инженером аппаратно-студийных телевизионных комплексов. Он присутствовал на записи первой передачи со странной седоволосой женщиной и был потрясен ее судьбой. Он пришел и на вторую передачу, а перед третьей уже ждал Милу с цветами на служебном входе.

Через год их расписали в калининском ЗАГСе. Она приняла предложение пожилого иностранца, потому что он был первым, чье существование она вообще заметила.

Еще через год у Рафала закончился контракт, и перед супругами встал вопрос об отъезде из страны. На оформление необходимых документов и разрешений для Милы ушел еще год.

Вершинский звонил из Лондона каждый день. Он скучал по жене. Он ждал ее.

И Мила уехала.

За три дня до отъезда ей приснился сон. Ее сын, ее Боря пришел к ней в грязной рубашке с закатанными рукавами, остановился в дверях и тоскливо позвал:

– Мама… Мамочка… Я всю жизнь ждал тебя… Мне было так плохо без тебя… Мне было так одиноко… А теперь ты опять уезжаешь…

Она бросилась перед ним на колени, целовала его руки и кричала, заливаясь слезами:

– Мальчик мой!.. Прости меня!.. Ты – самое дорогое, что есть у меня!.. Ты и твой отец… Прошу тебя, не бойся! Мы обязательно будем вместе! Обещаю тебе! Ты только жди…

Борис отступил на шаг, попятился к дверям, беспомощно протягивая к ней руки, и прошептал:

– Я буду ждать, мама… Я буду ждать…

Мила проснулась и резко села в кровати, ткнувшись кулаком в мокрую от слез подушку и пытаясь сдержать выпрыгивающее из груди сердце.

На следующее утро по радио сообщили о страшном землетрясении в Ташкенте.

«Может быть, что-то случилось с могилкой?» – в смятении подумала она.

Мила перерыла весь дом, перетряхнула все вещи, уже упакованные в чемоданы, но все-таки разыскала мятую бумажку с номером ташкентского телефона, которую ей десять лет назад дала Галинка.

Она слушала длинные гудки в трубке, и с каждым таким гудком все отчетливее приходило к ней осознание конца. Конца целой эпохи. Конца той жизни, в которой у нее ничего не было, кроме страданий, горя и мук.

А в эту самую минуту на окраине Ташкента, в зияющей пасти полуразрушенного дома, в шаге от окровавленного тела мужчины, придавленного тяжелой балкой, надрывно звенел телефон, иногда даже заглушая крик спасенного от верной погибели грудного Вадима Григорьева.

В последний день перед отъездом с Милой беседовала властная женщина с аккуратной стрижкой и безупречно холодным выражением на лице.

– Вы отдаете себе отчет в том, что никогда… повторяю – никогда не сможете вернуться в Россию? – ледяным голосом спросила она. – Вы никогда не сможете побывать в СССР даже в качестве туриста.

Мила на секунду задумалась. Вдруг что-то тоскливо оборвалось в сердце. Если бы оно в эту минуту треснуло, развалилось на куски, из него бы хлынула полноводной рекой накопившаяся скорбь и затопила бы все вокруг – и этот кабинет, и эту подчеркнуто официальную даму, и этот город, и половину страны, в которой оставались навсегда покинутыми маленькая могилка на старом ташкентском кладбище и тонкая птица с распростертыми крыльями на тяжелой напольной вазе.

– Отдаю… – еле слышно ответила Мила.

Уже в самолете она повторяла вслух эти жуткие слова, словно пытаясь сделать себе еще больнее: – Я никогда не смогу вернуться на родину… Никогда… Никогда…

Но она ошибалась. Через тридцать лет она вернулась в Россию. Навсегда… Навсегда…

Июньским днем 1995-го, за ланчем Мила по привычке перелистывала ворох русских газет. Последние годы она с жадностью читала российскую прессу. Ее интересовали и удивляли перемены, происходящие на родине. В стране, где она не была треть века, что-то полыхало на самой полосе горизонта, и она не могла понять – рассвет это или языки пламени нового ада.

В свои восемьдесят два Мила была похожа на обтянутую кожей мумию. Но при этом совсем не жаловалась на здоровье. Ей казалось, что жизненные силы, дремавшие десятилетиями в ее невесомом теле, теперь только просыпаются. Впервые ее стала угнетать та тихая, размеренная жизнь, которую она вела после смерти мужа. Рафал умер в 76-м и оставил ей приличный дом в пригороде Лондона, солидный счет в банке и крохотную фирму по торговле электролампочками.

Мила без труда справлялась с делами и заботами и большую часть своего времени посвящала самой себе. Она гуляла в парке, много читала и занималась благотворительностью. А еще она стала прихожанкой единственного на всю округу православного храма.

На первой же исповеди священник, внимательно выслушав ее, вздохнул:

– Вся ваша жизнь – страдание, похожее на искупление . Я думаю, что вы несете не только свой крест, но и крест своих близких и любимых людей.

– Я хочу, – прошептала Мила, – встретиться с ними в другой жизни и прожить ту счастливую жизнь, которую отняли у них и у меня здесь.

Священник серьезно посмотрел на нее.

– Помните, как сказал Спаситель? «В воскресении не женятся и не выходят замуж. Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых…» Только он может решить, кто что заслужил. Но знаете… Я думаю, что от нас, ныне живущих, во многом зависит и их судьба. Молитесь, и по вере вашей воздастся вам…

Перелистывая за ланчем газеты, она вдруг наткнулась на заголовок:

...

«У “НАЦИОНАЛЯ” МОГУТ ПОЯВИТЬСЯ ХОЗЯЕВА… ПУСТЬ ДАЖЕ И БЫВШИЕ…»

Чуть отодвинувшись от газетного листа, чтобы было удобно выцветшим дальнозорким глазам, Мила дважды прочитала статью и похолодела. Газета задрожала в ее руках.

...

«…Липгардт оставил после себя документ, дающий возможность показать фигу столичным властям. Этот документ – завещание. Предусмотрительный Липгардт завещал весь свой отель вместе с его имуществом и убранством… единственной дочери, родившейся в 1913 году. Документ выполнен по всем правилам и заверен у двух нотариусов».

Не было никаких сомнений в том, что «единственная дочь» – это она сама – Милица Федоровна Вершинская, в девичестве – Липгардт!

– Папа завещал мне отель, – пробормотала Мила, пытаясь оправиться от изумления. – Тот самый… Тот самый ! В котором я встретила и потеряла свою единственную любовь, в котором был зачат мой единственный сын, в котором, наконец, находится таинственная напольная ваза с фамильным гербом!