Читать книгу "Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер"

в такую минуту он не мог покинуть страну. Ему очень хотелось сесть на коня, но в это утро он боялся смотреть в лицо жителям Эдессы. Наконец он со вздохом отправился в свой гарем.

Когда царь Филипп услышал о кровавой бане, его охватило отвращение, доходившее почти до тошноты. Он бросился в библиотеку, к своим книгам. В произведениях поэтов и философов были прекрасные стихи, возвышенные изречения, слова, звучавшие глубоко и красиво: «Восток, глубина, красочность, гуманность, мудрость, фантазия, свобода», – но слова и стихи не утешили его. В действительности ко всем этим понятиям примешивались грязь и кровь. Гордые, утешительные слова поэтов были только покровом, за которым скрывались кровь, грязь, горе. Слишком тонким покровом: взор мудрого проникал сквозь него.

20

Размышления о власти

Нерон созвал свой сенат – и в ту минуту, когда он в большой речи обосновывал перед ним необходимость проскрипций, он, пожалуй, ощущал еще большее блаженство, чем на башне Апамейской цитадели, когда он с высоты созерцал и воспевал гибнущий город, или чем в Риме, когда впервые читал перед сенатом послание императора.

Он говорил о тяжелых обязательствах, которые налагает власть на своего носителя.

– Как боролся я с собой, – воскликнул он, – прежде чем решился убить столько людей, в том числе и таких, которые мне были друзьями и больше, чем друзьями! Но я думал о величии империи, я совладал со своим сердцем, принес жертву, стер с лица земли заговорщиков. – Он распалялся, пьянел от собственных слов, он верил в них, верил в свои страдания и в величие своей жертвы, с бешенством обрушивался на преступников, на ставленников узурпатора Тита, на секту бандитов-христиан. Он бушевал, неистовствовал, выворачивал себя наизнанку. Он метал громы и молнии, бесился, умолял, проливал слезы, бил себя в грудь, заклинал богов. Он закончил:

– Я не несу ответственности ни перед кем – лишь перед небом и своим внутренним голосом. Но я слишком почитаю вас, отцы сенаторы, чтобы уклониться от вашего суда. Вы знаете, что именно произошло, вы слышали, почему оно произошло. Судите. И если я не прав, повелите мне умереть.

Конечно, ему не повелели умереть, а постановили устроить празднество, дабы возблагодарить богов за спасение империи и императора от огромной опасности.

Кровавая ночь возымела на сенат и на народ именно то действие, на которое заранее рассчитывали Кнопс, и Требоний, и Нерон. Деяние Нерона, мгновенное и страшное, вызвало ужас, благоговение, удивление. «Одним махом», – сказал Кнопс, характеризуя свои и Нерона действия, и слова «одним махом» заняли отныне важное место в словаре населения Сирии.

Оправившись от первого испуга, толпа еще больше стала любить и почитать Нерона за его энергию и мрачное великолепие, она забывала растущую нужду, ослепленная величием своего императора. Только теперь поняла она, что значил мрачный символ Нерона – всадник на летучей мыши. Летучая мышь – отвратительное исчадие ночи – это было единственное средство, при помощи которого власть могла вознестись к небу.

Толпа это почувствовала и одобрила, и, когда 21 мая, в положенный срок, состоялось освящение барельефа на скале, она с ликованием приветствовала, полная благоговейного трепета, того человека, черты которого на вечные времена были запечатлены на скале в исполинском и весьма реалистическом виде.

Во всем мире кровавая ночь вызвала омерзение. Но не на долгий срок, – потому что, если сила на стороне тех, кто его вызывает, люди хоть и осуждают их омерзительные действия, но скоро о них забывают.

Император Тит в своем дворце на Палатине вначале не осуждал Нерона. Хотя его называли и сам он себя называл отрадой рода человеческого, но он знал, что невозможно дать людям счастье без силы. Он сам был полководцем в двух войнах, подготовил государственный переворот, приведший к власти его отца, посылал на смерть многих людей и невысоко ценил человеческую жизнь. И все же, когда он просматривал список убитых, лицо его исказила гримаса отвращения. Он нашел имя Гайи, нашел имена других, которые были убиты только из-за личного тщеславия и мстительности составителей списка. То, что этот мелкий негодяй и его сброд натворили в Междуречье, было лишь на одну десятую политикой и на девять десятых – взрывом злобного безумия. Император Тит тихо, с глубоким отвращением произнес:

– Мелкая рыбешка – и так воняет!

Секретарь Тита передал эти слова дальше. И с тех пор, если человек мелкого пошиба становится вождем широких масс и сеет вокруг себя зло, обычно говорят:

– Мелкая рыбешка – и так воняет!

Книга четвертая

Падение

1

Непристойная песенка

Однако не эта кровавая ночь, на взгляд современников, знаменует начало падения Нерона-Теренция, но событие, куда менее значительное, даже совершенно неприметное, – появление маленькой песенки.

«Боги сразили мужа Максима Теренция, называвшего себя Нероном, его же собственным оружием, – пишет некий историк. – Искусство декламации и пения, которым он владел, вознесло его, и пал он из-за маленькой песенки».

Кто сочинил эту песенку и кто спел ее первым, неизвестно. Она появилась как-то вдруг, дерзкая песня, каких на Востоке было тысячи, меланхолические, насмешливые куплеты на арамейском языке. Их мелодия или, точнее, напев, монотонный, как все напевы кочевников пустыни, придавала словам особое насмешливое бесстыдство. Слова эти были такие:

Горшечник некую вещь закрутил, Одну большую вещь закрутил, Ей только бы закрутиться. Акте приехала. Вот беда.