Читать книгу "Любовь - Карл Уве Кнаусгорд"

Для меня дело обстояло иначе: папины вещи — а кроме сервиза, это был еще бинокль и резиновые сапоги — работали на сохранение памяти о нем. Не то чтобы громко и отчетливо, но как регулярная констатация того факта, что и он тоже — часть моей жизни. В мамином доме вещи играли абсолютно другую роль, здесь имелось, например, пластмассовое ведро, купленное еще в шестидесятых, во времена студенчества в Осло; в семидесятых его как-то поставили слишком близко к костру, так что оно подплавилось с одного бока, спеклось в узор, который казался мне в детстве человеческим лицом, с глазами, кривым носом и перекошенным ртом. Оно по-прежнему было ведром, мама пользовалась им, когда мыла полы; и, когда я брал его, чтобы наполнить водой, я снова видел лицо, а не ведро. В голову несчастного заливали теплую воду, а потом еще моющее средство. Деревянная ложка, которой мама мешала кашу, была одна и та же, сколько я себя помню. Коричневые тарелки, из которых мы ели завтрак, когда я приезжал к ней, были теми же тарелками, из которых я ел в детстве, сидя на табуретке и болтая ногами на кухне дома в Тюбаккене в семидесятые годы. Новые вещи, которые она покупала, добавлялись к старым, все они были ее вещами; не то у папы, здесь всякий предмет был просто расходным материалом. Отпевавший папу пастор упомянул об этом в своей речи, он сказал, что человек должен зацепиться взглядом за этот мир, имея в виду, что папа этого не сделал, — что было подмечено, конечно же, справедливо. Прошло несколько лет, прежде чем я понял, что бывает много веских причин ослабить хватку, разжать руки, ни за что не цепляться, а только падать, падать, падать вниз и в конце концов разбиться насмерть о дно.

Не этим ли так притягивает человеческую мысль нигилизм?

В спальне закричала Ванья. Я выглянул из кухни и увидел, что она вцепилась в прутья кроватки и подпрыгивает от возмущения, а Линда уже бежит к ней.

— Еда готова, — сказал я.

— Как всегда, — улыбнулась Линда, взяла Ванью, улеглась с ней на кровать, задрала свитер на одной груди и отстегнула чашку бюстгальтера. Ванья замолкла в ту же секунду.

— Она сейчас снова заснет, — сказала Линда.

— Жду, — сказал я.

Вернувшись на кухню, я открыл окно, выключил вытяжку, взял еду и понес ее в гостиную по коридору, а не через комнату, чтобы не разгуливать Ванью. Налил себе в стакан минералки и стоя выпил ее, обводя взглядом комнату. Музыка не помешает, вот что. Я подошел к полке с дисками. Вытащил Anthology Эммилу Харрис, которую мы постоянно слушали последние недели, и засунул в проигрыватель. От этой музыки легко защититься, если ты заранее настроился, или не реагировать на нее, запустив ее фоном, тем более что Харрис простая, сентиментальная и без изысков, но если ты не готов, как я в ту минуту, она проникает прямо в тебя. Чувства вскипают, и я не успел и слова разобрать, как глаза у меня оказались на мокром месте. Только в такие моменты я понимал, как редко такое бывает, какой я теперь стал деревянный. В восемнадцать меня все время раздирали эмоции, мир ощущался острее, поэтому меня и тянуло писать, только по этой причине я хотел нажимать на те же кнопки, на которые давит музыка. Скорбь и жалобность человеческого голоса, трепет и восторг, все, чем наполняет нас мир, — вот что хотел я пробудить.

Как я мог это забыть?

Я отложил коробку из-под диска и встал у окна. Как там у Рильке? Что музыка возносила его над самим собой, но не возвращала на тот уровень, где настигла, но повергала куда ниже, в пучины незрелости?[64] Вряд ли он имел в виду кантри…

Я улыбнулся. Прямо передо мной стояла Линда, она вышла из спальни в гостиную.

— Спит, — прошептала она, выдвинула стул и села за стол. — О, блаженство!

— Еда, наверно, остыла, — сказал я, усаживаясь напротив нее.

— Ничего страшного. Можно я уже начну есть? Я голодная как волк.

— Давай, — кивнул я, налил в бокал вина и положил себе на тарелку картофель; Линда налегала на мясо и овощи и рассказывала, какие проекты делает народ в ее группе, люди, которых я едва знал по именам, хотя их всего-то было шесть человек. Когда она только пошла учиться, все было по-другому, я регулярно встречался с ее однокашниками, — в Институте кино, в кафе и барах, где они тусили. В классе собрались довольно взрослые люди, под тридцать, уже многого добившиеся. Один, Андерс, играл в «Докторе Космосе», другой, Эзз, был известным стендап-комиком. Но потом Линда ушла на год в декрет, а вернулась в новый класс, следить за которым у меня не хватило сил.

Мясо было мягче масла. В красном вине чувствовалась древесная и землистая нота. Глаза Линды блестели в свете стеариновых свечей. Времени было без нескольких минут восемь.

— Хочешь, чтобы я сейчас послушал твой текст? — спросил я.

— Не обязательно. Можешь завтра днем.

— Но мне любопытно, — ответил я. — Он же ведь небольшой?

Она кивнула и встала из-за стола.

— Я принесу магнитофон. Ты где будешь сидеть?

Я пожал плечами.

— Может, здесь? — Я кивнул на стул, стоявший перед книжным шкафом. Линда принесла DAT-магнитофон, я взял бумагу и ручку, сел, надел наушники, она вопросительно посмотрела на меня, я кивнул, она нажала на «Пуск».

Линда убрала со стола, теперь я сидел один и слушал. Историю ее отца я знал и раньше, но услышать ее из его собственных уст оказалось не то же самое. Он — его звали Роланд — родился в девятьсот сорок первом году где-то в Норланде, в маленьком городе. Рос без отца, с мамой, сестрой и братом, он был старший. Мама умерла, когда ему было пятнадцать, с этого возраста он отвечал за младших сам. Они жили одни, взрослые никак в их жизни не участвовали, только приходила женщина убирать и готовить. Он отучился четыре года в училище и закончил его инженером-гимназистом[65], как это называют шведы, пошел работать, играл вратарем в местной футбольной команде, был всем доволен. На танцах встретил Ингрид, свою ровесницу, она ходила в школу домоводства, работала секретаршей в администрации шахты и была писаная красавица. Они сошлись и поженились. Ингрид мечтала о сцене, и, когда ее приняли в Театральную школу Стокгольма, Роланд бросил свое прежнее житье-бытье и переехал с женой в столицу. Ее ожидала жизнь актрисы прославленного «Драматена», которая ничего не могла предложить ему; пропасть разделяет инженера-гимназиста, футбольного вратаря в маленьком норландском городке, и мужа красивой актрисы одного из главных театров страны. Они быстро, одного за другим, родили двоих детей, но это не удержало их брак, они расстались, и вскоре после этого он заболел в первый раз. Это была болезнь безграничности, она то бросала его на вершины маниакала, то низвергала в бездну депрессии, но, раз зацапав, уже не отпускала. Дальше жизнь пошла по накатанной колее — в больницу, из больницы, снова в больницу. К тому времени, когда я познакомился с ним весной две тысячи четвертого года, он уже не работал много лет, с середины семидесятых. А Линда не общалась с ним многие годы. Хоть я и видел его фотографии, но оказался не готов к тому зрелищу, которое предстало мне, когда я открыл дверь. Он стоял на лестничной площадке с таким обнаженным лицом, что было видно: этот человек не защищен от мира ничем. Безоружное, полностью уязвимое создание, смотреть на которое душа разрывается.