Читать книгу "Кончина СССР. Что это было? - Дмитрий Несветов"

Если уж говорить об интеграции, то иметь в виду надо модель Европейского союза, когда человек свободно переезжает и для него не имеет значения, что здесь канцлер, а там премьер-министр. Да он никогда их не видел и знать не знает. Но такую модель нельзя создать за один день. Это Евразийский союз у нас создается за одну ночь. А Европейский десятилетиями создавался и еще далек, мягко говоря, от совершенства, но достигнуто уже очень многое, и это десятилетия тяжелого труда. Мы же хотим вот так сразу, завтра, к утру, чтобы уже все было – и новый Союз…

До начала Первой мировой войны, в начале XX века, Россия была на подъеме, мощном подъеме. Россия входила в пятерку ведущих государств. Сегодня экономисты – не наши, к сожалению, а американские, просчитывая варианты развития, показывают, что Россия по своему экономическому развитию даже при худшем раскладе занимала бы второе-третье место в Европе.

Если уж всерьез рассуждать об историческом предопределении и исторических корнях российских ненастий и нестояний, то нельзя, на мой взгляд, обойти еще одну печальную тему. Я говорю о нашей родовой травме, о тяжком историческом увечье, которое состоит в тотальном отчуждении и взаимном недоверии власти и общества. И тянется это испокон веков: нам действительно досталось очень ненастное в этом отношении прошлое. Мы прошли через княжью усобицу, потом через Орду, опричнину, Смуту, самозванцев, через рубленые Петровские реформы, которые тоже были, вежливо говоря, не слишком вегетарианскими… И приползли в итоге к февралю 1917-го. В феврале 1917-го случилось то, что случилось, и мы в течение еще десятков лет жили под тем, что обрушилось на наши головы и судьбы. И все это вместе отнюдь не умножило доверия, не сняло отчуждения.

И что же мы сегодня имеем? Привыкли… Российское общество за минувшие мятежные столетия приучилось жить в параллельных с властью пространствах. С тем самым хорошо нам всем знакомым свойством внутренней (и вовсе не обязательно диссидентской, оппозиционной) самоорганизацией советских людей, которая позволяла почти не пересекаться с государством и по возможности избегать его неусыпного внимания. Так не любезные вам двоемыслие и лицемерие соотечественников – особенности той же природы…

Просвещенная эпоха кончилась 100 лет назад окончательным обвалом оставшихся империй. Это была последняя эпоха, когда (если упростить) просвещали сверху. Иного пути, кажется, не было. У нас, правда, переход затянулся еще почти на столетие… И вроде бы должно быть понятно, что теперь трансформация общественной жизни, снятие отчуждения и недоверия возможны только снизу. Сверху же мы снова наблюдаем вполне успешные попытки привычных ограничений – политических, экономических, гражданских. Но в сравнении с былыми временами нынешние ограничительные скрепы выглядят какими-то не очень убедительными, даже робкими. Но внизу тихо. Все с этим как бы мирятся, как и прежде. Ну пошумели немного на площадях, и опять тихо. Привыкли…

Леонид Михайлович, вы видите перспективу в одолении этого отчуждения, этого недоверия? Вам не кажется, что во многом то, что у нас не получилось и не получается, связано с ними?

Я отчетливо понимаю, как должно быть, но совершенно не понимаю, как к этому прийти. В этом смысле я совсем не оптимист. Дело ведь не только в том, что власть чего-то не хочет дать, а дело в том, что люди не хотят взять и не знают, чего хотят. Слабость интеллектуальной мысли у нас ощутима и по сей день. У нас что, в газетах напечатаны 10 вариантов выхода из экономического и политического кризиса, реальные платформы, реальные программы? Где они? Их даже разрабатывать особенно некому. Та самая бедность духовной и интеллектуальной жизни дает о себе знать.

Уже на самом деле все равно – где яйцо, где курица и откуда пойдут изменения. К сожалению, очередной виток преобразований может начаться только сверху. Опять кто-то должен переломить власть через колено и дать возможность обществу начать развиваться. И при этом попытаться очень быстро выстроить новые институты.

В 1917 году общество за семь-восемь месяцев перебрало все варианты развития и выбрало большевиков как жесткую власть. В постперестроечные годы за 10 лет мы тоже перебрали разные варианты и опять выбрали жесткую власть. Не потому, что люди хотят жесткой власти, а потому, что они не знают, как устраивать свое собственное бытие: нет навыков самоорганизации, умений договариваться не по вертикали с властью, а по горизонтали, нет уважения к ценностям, которые разделяют все. Для этого нужно время, а времени никогда не хватает – исторического времени на воспитание ценностей, на привычку к самоорганизации, на принятие на себя ответственности.

Никогда не хватает…

Это должен быть властитель настолько мудрый и решительный, чтобы он смог переломить себя и свою власть, выдернуть из-под себя стул. А кто же после Горбачева этого захочет? И еще умудриться удержать власть в руках, чтобы дать возможность обществу каким-то образом себя преобразовать.

Убереглись ли мы, на ваш взгляд, от опасности, о которой нас предупреждал Александр Исаевич Солженицын? Оказались уже, пользуясь его метафорой, под «бетонными развалинами» советской конструкции? Или есть еще шанс? Понятно, что по-человечески, интеллектуально еще не дозрели. И в социальном, социально-психологическом отношении не изжили до сих пор опыт и увечья советского прошлого… Но все-таки – мы под «развалинами» или пока еще нет?

Знаете, все-таки распад Советского Союза прошел, если сравнивать с Югославией[145], безболезненно. В этом смысле спасибо на самом деле им всем, ведь все могло быть страшнее. Будь темперамент у русских людей как балканский, неизвестно, чем бы закончилось, поэтому слава Богу.