Читать книгу "Мгновения жизни - Марика Коббольд"

— В первые недели твоего отсутствия с Джорджи было нелегко. Вдобавок он заболел лихорадкой. Мы не хотели беспокоить тебя, но нам самим пришлось поволноваться. Он все время повторял, что ему нужно выйти в сад, чтобы найти тебя. Но потом он поправился и успокоился. Нянюшка ничего не могла с ним поделать. К счастью, у нас была наша маленькая Джейн. В общем, сейчас мальчик рассержен, но он простит тебя.

— Ты говоришь, что он успокоился, но я подозреваю, что он просто сдался. — Я снимаю шляпку и провожу рукой по своей новой короткой прическе. — Виола вернулась?

— Виола по-прежнему путешествует. Пожалуйста, не давай мне повода для беспокойства в первые же минуты возвращения. — В его голосе я улавливаю предостережение.

Вместе со мной из клиники приезжает инструкция о том, что мне можно, а чего нельзя делать. Мне ни в коем случае нельзя нервничать. Я должна только отдыхать. Мне нужен свежий воздух. Мне не следует переутомляться или волноваться. Мне необходимо проводить время в таких мирных занятиях, как садоводство и цветоводство. Если я буду настаивать на том, чтобы взять в руки карандаш или кисть, мои творения требуют внимательного изучения, чтобы проследить, не обнаруживают ли они признаков нарушения у меня умственной деятельности. Мне разрешается принимать немногих избранных гостей и, если мое душевное состояние будет и дальше улучшаться, я могу совершать короткие прогулки сначала под наблюдением, а потом и самостоятельно. Детям, разумеется, разрешается видеть свою мать, но их следует удерживать от слишком тесной связи с ней, поскольку болезнь может вернуться в любую минуту.

Проходит целая неделя, прежде чем Джорджи решается подойти ко мне. Я терпеливо ждала его, давая ему возможность сделать первый шаг. Я сидела в своей гостиной, держа на коленях Лиллиан и читая ей сказки из красной книжки. Я знала, что он каждый вечер прячется за дверью, слушая мой голос, а вчера он даже осмелился подойти вплотную к самым дверям. И вот мое терпение вознаграждено. Я вижу, как он входит в комнату, сунув палец в рот, держась поближе к стенам, словно ему грозит опасность, если он рискнет пересечь комнату. В следующее мгновение он бросается ко мне, и вот он рядом, прижимается к моему боку.

— Ох, Джорджи, — говорю я ему, — я так тебя люблю!

Я работаю в саду, гуляю, играю со своими дорогими детьми, но пока мне разрешают лишь ненадолго видеться с ними перед завтраком и после полудня, во время вечернего чаепития. Артур уверяет меня, что если я и дальше буду поправляться такими же темпами, то смогу быть с ними столько, сколько захочу.

— Вот увидишь, ты еще будешь умолять Джейн, чтобы она забрала их у тебя, — улыбается он. Я смотрю на него и не могу провести знак равенства между этим любящим и нежным, хотя и чуточку отстраненным мужчиной и моим врагом, каким он был всего несколько месяцев назад. Я полагала, что мои душевные раны не заживут никогда, но теперь начинаю думать, что ошибалась.

Джорджи тайком пробирается ко мне в комнату. Осторожные взгляды, которые он то и дело бросает через плечо, и то, что он ходит на цыпочках, вызывают у меня смех. Но я перестаю смеяться, когда узнаю, что Джейн велела ему, прежде чем идти ко мне, обязательно известить ее об этом, иначе я снова могу заболеть и уехать. «Ты ведь не хочешь, чтобы из-за тебя твоя мамочка заболела, правда, Джорджи?» Он был озадачен: да-да, именно так он и сказал: озадачен. Как я могу заболеть только потому, что он рядом со мной? Особенно если учесть, что я всегда очень рада видеть его.

Я крепко прижимаю сына к себе и говорю, что, конечно, я не заболею, оттого что снова вижу своих любимых дорогих детей. Но когда за ним приходит Джейн, я не могу сдержать гнев. Я говорю ей, чтобы она прекратила кормить моих детей подобной ерундой.

— Я не потерплю того, что вы постоянно подрываете мои отношения с семьей. Собственно говоря, Джейн, я считаю вас главным разрушительным фактором в своей жизни. — Я сама удивляюсь своей откровенности, но голос мой остается ровным, вежливым, как если бы я вела светскую беседу. Я смотрю, как Джейн выбегает вон, вся в слезах, шумно протестуя.

Ко мне в комнату приходит Артур. Я ожидаю, что он станет упрекать меня, за то что я расстроила Джейн. Вместо этого он садится рядом со мной и берет за руку. Щеки у него горят, в глазах стоят слезы.

— Я делал то, что считал нужным.

— Что ты имеешь в виду? Когда?

— Клиника. Сэр Чарльз — один из лучших специалистов в своей области. Ты внушала мне страх, Луиза. Твои перепады настроения. Неделями ты ходила, словно лунатик, которого никто и ничто не может разбудить. Потом у тебя началась какая-то мания. А затем эта твоя картина, эта твоя фантазия… о тебе и бедной Виоле. Что мне оставалось делать? Надо было думать о детях.

— Что ты ждешь, чтобы я сказала?

Мой муж опускается передо мной на колени и утыкается лицом в мои колени. Я чувствую его слезы сквозь тонкий шелк платья. Я смотрю, как солнце садится за огромными дубами, и со вздохом поднимаю руку. На мгновение я задерживаю ее в воздухе, а потом опускаю на кудрявую голову Артура.

Джейн Дейл уехала. Теперь она работает секретарем у Дональда Аргилла и в своих письмах рассказывает нам о том, что очень счастлива на новом месте. По ее словам, Лондон представляется ей «веселым и возбуждающим».

На день рождения Артур дарит мне жемчужное ожерелье. И кое-что еще. На лице его неловкость, когда он протягивает мне коробочку.

— Она приходила сюда перед самым отъездом, чтобы навестить тебя. Я сказал ей, что посетители к тебе не допускаются. Она попросила меня передать тебе это. Боюсь, что я выжидал до сего момента… — Я поднимаюсь на ноги и иду к себе в комнату. Там я сажусь у окна и разворачиваю подарок. Это серебряный портсигар. Я читаю надпись: «Навеки Ваш Форбс».

Я возвращаюсь в гостиную. Но когда все в доме засыпают, я пробираюсь в студию мужа и беру то, что мне нужно. Я работаю и этой ночью, и каждую следующую на протяжении двух недель, удовлетворившись электрическим освещением. Каждое утро, перед рассветом, я мою кисти и прячу палитру, надеясь, что муж ничего не заметит. К счастью, Артур очень неаккуратный работник. Холст я храню в оружейной.

Когда я наконец заканчиваю работу и краска высыхает, я упаковываю свою картину и пишу на пакете адрес родителей Виолы в Нортбурн-мэнор. Я прошу Дженкинса, нашего садовника, доставить картину по назначению. До сего дня я не знаю, получила ли она ее.

НЕЛЛ ГОРДОН: В фотографии существует огромная серая область между легитимной документальностью и вуайеризмом, между искусством и спекуляцией. Именно сюда вторглась Грейс Шилд со своими фотографиями, запечатлевшими очень личные моменты умирания и смерти, и завоевавшими главный приз.

Когда следующим летом Грейс вернулась в домик на мысе Кейп, она ожидала, что он разочарует ее. Он должен был некрасиво уменьшиться в размерах, а его побеленные стены — утратить свой мягкий меловой цвет, сохранившийся в ее памяти, и приобрести неопределенно-грязный оттенок. И вид из спальни, как она предполагала, наверняка покажется ей обыденным, а не одухотворяющим. Но когда она открыла старым большим ключом заднюю дверь и вошла внутрь, все оказалось именно таким, как она помнила, вплоть до запаха воска и соли; не было только изгрызенной плетеной корзины Плутона из ивовых прутьев и его красно-белой вязаной подстилки. Она знала, что Плутона здесь тоже не будет. В середине зимы ей написал Дилан Леннокс и сообщил, что однажды холодным утром сердце старой собаки отказало, когда она бегала по пляжу. Он похоронил Плутона под кленом, завернув в его любимую подстилку, которую связала мать Дилана, искусная мастерица.