Читать книгу "Аллея всех храбрецов - Станислав Хабаров"

Он смотрел на кустарник, карабкавшийся на насыпь. Его ежегодно вырубали, а он карабкается с неутомимой силой. Но всё равно его будут ежегодно вырубать, потому что здесь совсем не его место.

Левкович сказал: "Неважно где, важно как".

И это не верно. Важно и где, иначе станешь похожим на этот кустарник. Он давно уже говорил себе: не место ему здесь. Его натаскивают, пока он молодой специалист, присматриваются, ощупывают, как новенькую монетку, и, убедившись, что монета фальшивая, выбросят.

Он не подходит. “Это ясно, как дважды два. Во-первых, он тугодум и у него не хватает юмора. Он слишком серьезен, и это невыносимо. Когда у других не выходит, они шутят. Нет, просто он – эгоист. Он не может делать для всех. Ему нужна этикеточка: сделал Мокашов.

А что он сделал по сути своей? Ровным счетом ничего. Его первое моделирование – дело рук Леночки, а идея “по краю Земли” – “сапогов”. Для старта “по краю Земли” пока не хватает точности. Ну, скажем, это – наживное, точность придёт. Но не к нему. Он просто работник – “подай – поднеси”, и не более того.

Всегда в нём жил этакий сквалыга – притворяшка, и, повинуясь его капризам, он вёл себя, как все, затем внутри него начинался счёт. Ушедшее просеивалось и становилось стыдно за хвастовство, зазнайство, досадные мелочи. Он скрёб каждое пятнышко на себе. За откровение расплачивался отчуждением. Иначе он не мог.

Он всем всегда жадно завидовал. И тем, кому в жизни просто, жадным до жизни. Тем, что съедают с хрустом яблоко, не оставляя ничего. Тем, кому просто в отношениях, у которых на всё про всё собственный взгляд. А он представлял из себя мыслящее зеркальце, всего лишь отражающее. Он вышел в жизнь с собственной рулеткой и мерил по-своему. А жизнь рядом с ним по-своему шла. Сначала напугал его Иркин, смеялся Вадим, обхаживал Невмывако. Но всё это минуло. А теоретикам всё же придётся переквалифицироваться, как это сделал он. Они обязаны стать кентаврами с соображающей головой и мускулистым инженерным телом. Как для него всё переменилось, когда он вернулся с Карпат. А казалось, надолго и хорошо.

Так он сидел, ослепленный солнцем, отраженным рельсами, и сосны разглядывал. Коренастые, кривые, вцепившиеся корнями, потому что это их место, их земля. И в этом ни у кого не было сомнения.

Иногда из-за поворота появлялись составы. Туда они шли с лесом, обратно с углем, бетонными чушками, словом, всем тем, чего требовала стройка в верховьях Чалея, в непроходимых и топких местах.

Он провожал взглядом бесконечные составы, думал: "Вот так и жизнь. Она кажется бесконечной, пока не появится неожиданный конец. И что есть жизнь? Разноцветный рынок, где каждый выбирает своё? Одни цветы, другие – мясо. Но мясо поважнее цветов". Шевелился над рельсами воздух, и в голову лезли голоса.

“И кого только у нас нет”, – сказал Викторов. "Это определенно наш человек", – добавил Вадим. "Не давай садиться себе на голову", – предостерегал Пальцев. "С Вадимом работать? С Вадимом пиво пить", – утверждали "сапоги". “А что я буду с этого иметь? – спрашивал Семёнов. – Квартиру? Как бы не так”.

Он думал, как ему теперь жить? Мыкаться по съёмным? А Инга, а Димка? Или бесконечно ждать. А приди он в профбюро, ему же в два счета докажут, что ему рано становиться на очередь. Ты – молодой специалист. “Сколько ты получаешь? Ты отлично можешь снять на частном секторе. Разумеется, можешь заполнить заявление, но, пойми, у тебя и стажа-то нет, учти”. Все будет, конечно, по справедливости, но просто много желающих, отдел молодежный, большая неустроенность с жильем.

– Нужно выбрать самое легкое, – звучал в ушах его голос Пальцева, – и в легкое все силы вложить… Но если, стараясь, не сможешь выполнить лучше других, бросать надо, менять профессию…

И вновь скрипучий голос Пальцева: "Ты – музыкант, а там молотобойцы нужны". И приветствия Мешка Сказок: "Еще не вскрикиваете по ночам? Обязательно будете вскрикивать. Фирма гарантирует".

Он сам себе вынес приговор. Он просто – сигнал человечеству. Особая разновидность современного человека – “человек без конца”. Бесперспективная тупиковая ветвь. В развитии был, например, “человек эректус”, “синантроп” и “гейдельбергский человек”. А он “человек без конца”. Вернее всему конец.

Он начинает и бросает на полпути. По разным причинам: то ему скучно, то он не смог или мешали обстоятельства, но результат налицо. Он лишь увлекается процессом, но ничего не доводит до конца. Таков его генотип. Объясняется так или иначе, но факт остаётся фактом, он – “человек без конца”.

Начало его, как правило, прекрасно, успешное продолжение, но всё равно рано или поздно кончается заряд и звучит команда “Стоп машина” и результатом ноль. Но он бежит себе дальше по поверхности событий, как водомерка по воде. Он ни хорош, ни плох, он просто разновидность современного человека, его конечная тупиковая ветвь.

А он считал себя первооткрывателем. Ха-ха-ха. Ни меньше. Как же, держите меня. Не формулу мира он открыл, а собственную. Да, он – “Человек без конца”. Не счастье открытия он сулит, а беды незавершенности. С надеждами, что следует потерпеть пока, и это “пока” и есть основное для него. Не основание надёжности. И он – источник неустроенности. Всем от души советуем: держаться от него подальше.

Он отыграл своё и ему везло. Но сколько будет везти: всю жизнь или ещё чуть-чуть? Пока он – везунчик, и всё разрешилось само собой. Не нужно взвешивать, размышлять, мучаться. Решили за него. Но теперь, когда, казалось, всё решено, было не по себе. Он представил себя со стороны, уменьшившимся до муравья, возле вытянутой железной дороги, дороги длиною в жизнь. Над железной дорогой парили вороны. Они смотрелись хищными птицами, но альбиноса среди них не было.

Он сидел, ослепленный солнцем, а вокруг по-прежнему стрекотали кузнечики. Необъяснимая тоска закрадывалась в душу. Казалось, что всё прошло и теперь будет без тебя. Так же будут суетиться кузнечики, струи теплого воздуха подниматься от земли, исчезать в мареве железная дорога. И для всего не важно его присутствие, важно лишь что изменился он сам. Он пытался вглядываться в свою жизнь; и от этого, как при работе с оптикой, всё начинало казаться ему ясным и отчетливым. Красноград и здешняя жизнь превратились для него в сплошной день посещения – журфикс.

– Решено, – сказал он тогда себе, – в науку, к Протопопову, а успех оставим газетам, Пальцеву и другим.

Так тогда Мокашов принял решение, о котором потом жалел всю жизнь.

Эпилог

Два года спустя они встретились в отделанной мраморными плитками ротонде перед институтским актовым залом, где должна была вот-вот состояться защита. Многие узнавали друг друга, здоровались, удивлялись искренне или по привычке и между всеми расхаживал Мокашов. И красноградские были здесь.

– Американцы не знали демпфирования. Ха-ха-ха. Раскрутили вокруг продольной оси, а закрутка – ха-ха-ха – разваливается.

– И стартовать не умели с орбиты.

– Научились ведь.