Читать книгу "Аллея всех храбрецов - Станислав Хабаров"

Странная штука – намять. Нередко губкой забвения она стирает целые годы, оставляя неизвестно зачем минуты во всех подробностях, в трещинах мелочей. И каждый раз, если приглядеться внимательно, за эти минуты прячется чувство: любовь или ненависть, боль или радость, неизъяснимая сладость творчества или парализующий сердце страх.

Перед отъездом он попросил Пальцева:

– Лень, тебе всё на свете известно. Выручай.

Пальцев не стал ломаться, принес какие-то листки пожухлые, точно они в земле лежали, уселся с профессорским видом и понёс белиберду:

– Об этих местах, – говорил он и щурился от удовольствия, – упомянуто в китайских летописях… четыре тысячи лет назад. И Геродот писал об аримаспах…

– Палец, кончай, – предупредил Мокашов, стараясь быть серьезным.

– Нет, послушай… Аримаспы живут в горах, воруют у гриппов золото, плавят руду в горшочках, поклоняются камням…

– Давай-ка сюда листки.

– Осторожней, – взмолился Пальцев. – Редкость библиографическая.

Книга была ветхая: края пожелтевшие, хрупкие, точно обожженные листы.

– Ничего с твоей рухлядью не сделается. Сбережем её для потомства. Ответить не можешь по-человечески. Ты, говорят, там на практике был?

Обижался Пальцев, как правило, ненадолго. Может, поэтому в институте у него не было врагов.

– Значит так. Значит, эдак, – начал он без особого энтузиазма. – Нарисуем план для наглядности. Номер айн – драмтеатр, цвай – аэродром, речка, рынок, – Пальцев всё больше увлекался, – стадион, кинотеатр, тюрьма. Да, тюрьма. Она в самом центре и притом – ориентир отличный. Удивляешься? Это бывшее место ссылки. Места возможного поселения заштрихуем красным карандашом.

– Сразу места тебе не дадут, – чуть картавил Пальцев, – это я о жилплощади, а в общежитие не советую, принижает дух. Значит, так, первый район тяготеет к речке и рынку. Рынок тут превосходный, – заливался Пальцев. – За рынком тир и речка. Рыба в речке – непуганая. Вода кругами ходит. Утром посмотришь, на реке – сплошные круги.

– Представляешь, утро, городок крохотный: в одном конце чихнут, в противоположном – будь здоров. Мостовые булыжные, старинные, от росы мокрые. А мы в лодочке, продрогли в тумане, покуриваем. Лодка наша на якоре и её крутит, крутит, а река паром исходит, так и кипит.

Пальцев говорил и улыбался блаженно:

– А лягушки майские… такой концерт закатят. Послушать надо, ни на что не похоже. В общем, как хочешь, а я к тебе приезжаю. Решено? В отпуск. Представляешь?

И Мокашов действительно представил, как хорошо, и к нему приезжает Пальцев. Они ходят на рыбалку, и волосы Пальцева становятся совершено белыми, хотя они всегда были светлыми и в институте его звали за это Светлой Личностью.

– Считай, повезло тебе. Лет десять назад что здесь было? Какой-то заводишко паршивый, а теперь, сам понимаешь, ого-го-го.

Пальцев хитро смотрел, будто многое знал, но преднамеренно не говорил и листочки свои на колене разглаживал.

– Только так я тебе скажу: все это не для тебя, Боря. Ты – нежен, чувствителен. Ты – музыкант, а там молотобойцы нужны.

А Мокашов слушал и не слушал его, а сам прикидывал, что сделать ещё и когда успеть? Спросил он только из вежливости:

– Сам-то куда?

– Не скажу, Боря. Узнаешь – ахнешь. Не по распределению.

– Куда, темнило?

– Не могу сказать, Боря. Чтобы не сглазить, из суеверия. Тьфу, тьфу.

Все было так, как рассказывал Пальцев… Маленький чистый перрон. Взад и вперед по перрону и переходам между путей ходили носильщики в коротких белых передниках.

– Какие это носильщики, – подумал Мокашов. – Это катальщики.

Они толкали перед собой маленькие трехколесные тележки. Автокар тянул клети, полные бежевых бумажных мешков. Высоким голосом кричал паровоз. Зеленоватое здание вокзала светилось на солнце. А солнце уже сверкало на перроне рябинками мелких луж. И горы, освещенные его нежным утренним светом, казались молочно-сиреневыми вдали. И все вокруг было чистым, вымытым и радовало глаз.

Он прошел подземным переходом прямо к остановке такси. Но такси не было, а была очередь. Впереди стояла женщина с ребенком, мальчиком лет четырех-пяти. Женщина кого-то напоминала. Родинки рассыпаны по лицу, удивительной красоты волосы, и вся она изящная, чуть печальная, удивительно знакомая.

«Вот привязалось», – с неудовольствием подумал Мокашов, зная, как навязчиво желание вспомнить. И сразу вспомнил: Наргис. Было в ней что-то от этой индийской киноактрисы.

– Что, Наргис? – пробормотал он себе под нос. – Не встречает тебя Радж Капур?

Он прошел к автобусной остановке, где было шумно, громоздился народ с мешками и корзинами. Автобус был необычный, с большой, освобожденной от кресел задней площадкой: для вещей.

– Платите за вещи, – призывала кондукторша, а вещи шевелились в мешках и издавали неожиданные звуки. Ехали на рынок, переговаривались, толкали ногами шевелящиеся мешки. И Мокашову очень нравились и говор, и обстановка, и отчего-то хотелось повторять забытые солидные слова что-нибудь вроде: "Как вас звать, величать?"

Возле рынка все вышли и до центра, конечной остановки, Мокашов ехал в пустом автобусе. Автобус, натужно гудя, поднялся на горку, мимо здания родильного дома с вазами-урнами на столбах ворот, миновал длинный, как депо, кинотеатр, и, обогнув сквер, с ужасными львами у входа, остановился на площади перед желто-белым Дворцом культуры с колоннами и оскаленными и улыбающимися масками на фронтоне.

Мокашов вышел и по ступенькам спустился в сквер. Сквер был похож на тысячу других. Бронзовая женщина на пьедестале, склонившись и поглядывая исподлобья, сосредоточенно касалась шапочки. Отсюда виднелась улица, по которой они проехали, широкое, протянутое поперек неё полотнище с огромными красными буквами "Гастроли". Вороны коротко и категорично повторяли свое громкое: "Ка".

"Ну, вот, – улыбаясь, подумал Мокашов, – даже не верится. Он в Краснограде, маленьком полулегендарном городке. Один из выпуска. Крохотный городишко. Всего ничего. А ведь когда-нибудь и стен не увидишь из-за обилия мемориальных досок. Почему это нет машин?"