Читать книгу "Красные курганы - Валерий Елманов"

Если раньше за скот отвечал бог Велес, то теперь коровами и лошадьми стал заведовать святой Модест. То есть ранг понизился, а конкретная ответственность осталась, причем с более узкой спецификой.

Впрочем, оно и немудрено. Бог, как его ни назови – ложным или неправильным, он все-таки звучит посолиднее, а потому может и в одиночку от всех болезней излечить. Святому такое не под силу. Тот либо одни зубы исцеляет, как священномученик Антипа, либо голову, как Иоанн Предтеча, который при жизни и свою-то сохранить не сумел, либо желудочные болезни, как Артемий великомученик, либо глаза. Последними, – наверное, потому, что их у человека два, – заведовали на пару святой Никита и Симеон праведный.[136]

Вот и для путешественников нашелся покровитель – Николай Мирликийский. Ему помолишься, а там глядь – и добрался беспрепятственно до нужного места. Оно, конечно, может, и без молитвы точно так же доплыл бы, да только купец ради удачи всегда подстраховаться не прочь.

Теперь, правда, стало не так удобно. Раньше дело обстояло как-то попроще. Свесился с борта ладьи, прямо в воду опустил горбушку хлеба, сказал заветные слова и все. Разбушевался водяной – значит, мало дали. На тебе еще, страшилка зеленая, только не пугай понапрасну, уймись.

Сейчас малость похуже. То, что хлеб и прочую снедь поменяли на свечки, – это ладно. Но их теперь непременно надо ставить в церкви, а если забыл или не успел? Опять же Николай Мирликийский – не водяной. Сколько ни вглядывайся потом в мутные днепровские воды, все равно он оттуда не вынырнет. И как узнать, услышал он тебя или нет?

Но это тоже поправимо. Можно в своей маленькой каютке иконку держать. Ну, чтоб всегда под рукой нужный святой был, а то мало ли.

Впрочем, по-настоящему мудрые люди поступали иначе. Они не забывали и в храм зайти перед отплытием, а уж потом, во время самого путешествия, и водяного почтить. Да оно и правильно. В таком деле хоть пять раз перестрахуйся – лишку не будет. Николай Угодник – это хорошо, но если всем прочим помолиться, то выйдет куда как лучше. И на душе спокойнее, и не обидится никто, и если один про купца забудет, то другой непременно вспомнит и подсобит в трудный час. И не важно, кем он окажется, святым или нечистью.

Но молиться, конечно, лучше своим. Когда этот святой или, скажем, великомученик был такой же веры, как и ты, то оно понадежнее.

Киевские князья не обижали мусульман, но разрешить им поставить мечеть – это уже слишком. Латинянам было полегче. Им-то как раз еще внуки Ярослава Мудрого позволили возвести небольшую церквушку. Да и на попов их смотрели сквозь пальцы, тем более что вели они себя тихо и благопристойно. Ну, отпустят грехи своему единоверцу, ну, причастят умирающего – так что с того?

В конце-то концов, все мы почти одинаково молимся одному и тому же Христу. А то, что крестимся разно, так это пустяк.

Более того, иной иноземец, пожалуй, ляжет поближе к сердцу, чем свой же русич, если за твой товар выложит не шесть, а семь гривен, да еще с десятком кун.

Потому торговцы прежде всего делили людишек на покупателей и продавцов, таких же, как он сам. Среди последних тоже проводили черту. Если они совсем иным товаром торгуют, то на них и смотреть нечего. А вот когда товар у них такой же, как и в твоей лавке, тогда это конкурент, растудыт его в кочерыжку.

О том, что он верует в такого же бога, как и ты, и даже одну церковь с тобой посещает, уже не думаешь. Все равно растудыт. До бога ли тут, когда покупают у него, а не у тебя? И никакой он не единоверец, а самый что ни на есть злыдень, так его и растак.

Есть еще и купцы-транзитники, которые выставляют товар не в розницу, для горожан, а оптом, для тебя, потому как далее его везти им по каким-либо причинам несподручно. С ними совсем сложно, тут сразу и дружба, и вражда.

С одной стороны, хорошо, что тебе самому не надо катить дальше на Восток за тем же шелком. Скупил все разом и плыви себе в родной Гамбург или Любек. С другой – переплатить боязно. Кто знает, за какую цену он сам в дальних краях товар покупал? Может быть, ему тот же шелк всего в одну марку за десять локтей обошелся, а он, сатанинское отродье, три с тебя запрашивает.

Вот и думай, почему этот купчина цену не скидывает. Думай и не ошибись, потому что если от жадности, то завтра или через седмицу, но он цену все равно скостит – есть куда. А если он и сам ее брал дороже обычного? Тогда он назавтра и руками развести может. Дескать, все, паря, твои соседи уже скупили. Вон их ладьи у самой Почайнской пристани стоят под погрузкой.

И что тогда останется делать незадачливому торговцу? Локти кусать, так не дотянешься. Корить себя за жадность, проклинать за глупость – опять не дело. Этим другие займутся, не завтра, так послезавтра, когда ты им дорожку перейдешь. Да и кто когда себя самого в чем винил? Всегда охаивают конкурентов. Они, проклятущие, всему виной. Был бы мир без них – ох и славно бы всем жилось.

Зато если сторговался, серебро уплатил честь по чести, то этот купец тебе вмиг как родной становится. А с родным человеком удачную сделку обмыть – святое дело.

И пускай он аллаху кланяется, а ты – деве Марии. Это ничего, пустяшное дело. Зато твое серебрецо у него в калите так приятно звякает, куда там до него колокольному звону. Да и равнодушны марки с гривнами к богам. Им ведь все едино – и Магомет, и Яхве, и Саваоф с Буддой.

А всякие там запреты в еде да питье легко можно обойти, было бы желание. Вина нельзя, так мы медку хмельного шандарахнем. Свинина не годится – говядинкой заменим, фруктами с овощами. Велика и обильна Русь-матушка, так что в ней для каждого что-нибудь да сыщется.

Опять же и в писании о том мудро изречено: «Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе – вино».[137]Правда, далее там же оговорка имеется: «…умеренно употребляемое вовремя».

Но об этом можно и вовсе не упоминать. Гости торговые об этом и так хорошо знают, равно как и о том, что «многих погубило вино».[138]

Настоящий купец свою меру завсегда сам знает и горячительное потребляет отнюдь не до такой степени, чтоб под конец бесчувственной мордой уткнуться в блюдо с рыбьими костями. Он еще и делами может заняться после легкого возлияния, ибо разница между добрым застольем и окаянным пианством, хоть она и мала, ему очень даже хорошо ведома. Если в чарах мерить, то не более пяти-шести.

Там же, где застолье, непременно завязывается душевная беседа. Без нее, родимой, никак нельзя. Чай, не нехристи какие – мед молчком хлебать. Да и когда еще всласть наговориться можно, как не теперь, ведь дело-то уже сделано.