Читать книгу "Белый, белый день... - Александр Мишарин"

– На Покровку!

– Зачастили вы что-то на Покровку! – послышался тягучий, вечно недовольный голос старого его шофера Василия Спиридоновича – единственное, на что он обратил внимание за всю эту поездку.

Его старый шофер говорил медленно, а ездил быстро, умело, агрессивно, и через двадцать минут его «Вольво» остановилась около скромного кафе, над окнами которого горела неоновая надпись: «Пока есть время!»

…Ночью, провожая его, Катя осторожно поцеловала Сергея Александровича и тихо сказала:

– Спасибо… Уж и не верила, что в моей жизни такой… такой человек появится… Иди, иди спокойно. Не казни себя.

Корсаков обнял ее и вдруг подумал, что именно здесь, в этой маленькой однокомнатной квартире, рядом с этой удивительной, скромной и все понимающей женщиной, его настоящее место.

Но она осторожно разомкнула его руки, улыбнувшись, поцеловала его еще раз на прощанье и закрыла дверь.

…Дома было тихо, пусто и как-то холодно. Сергей Александрович хотел заглянуть к жене, но дверь в ее спальню была закрыта на ключ. На столе лежал клочок бумаги.

Корсаков взял его и сквозь неверный утренний свет прочитал: «Кобелина старая…»

Он усмехнулся, смял бумагу и сунул ее в карман.

Спал Корсаков глубоким, как в омуте, беспокойным сном.

Когда в семь часов он, как всегда, проснулся, то почувствовал тяжесть во всем теле. Болело сердце – как-то непривычно остро, пульсируя. То отпустит, то снова сожмет до острой боли…

«Да… Не в твоем возрасте уже такие эскапады», – подумалось Сергею Александровичу, и он потянулся за лекарством. Выпил его и некоторое время сидел, прислушиваясь к себе.

Боль словно отдалилась, ушла в глубь загрудины.

Ему хотелось снова лечь и пролежать целый день. В голове шумело, болел затылок.

Он принял еще два лекарства. И снова сидел, ожидая…

Корсаков понимал, что он не может расклеиться, уступить этой боли, общей слабости…

У него бывали такие состояния, и только сопротивление, умение взять себя в руки всегда спасало его… Во всяком случае – так ему всегда казалось.

Он встал, его шатнуло, но он преодолел себя. Натянул халат и через две минуты уже стоял под душем. Он делал его все сильнее. Пустил контрастный – горячий, холодный, снова горячий, снова холодный…

Ему показалось, что его тело напряглось, расправились мышцы… Он тер и тер себя самыми жесткими мочалками.

Только где-то в груди – неравномерно, но отчетливо – вспыхивала острая боль.

Он запел под душем, все громче и громче «Марш энтузиастов». Сергей Александрович заметил, что уже почти кричит во всю глотку.

«Небось Ольга проснется от моего пения».

Но когда он вышел в гостиную, там никого не было. Он подошел к двери жены – она была все так же заперта на ключ.

– Оля! Оля, ты спишь?

Дверь тут же открылась, словно там ждали.

– Что тебе от меня надо? – почти крикнула в лицо ему жена.

– Ну, слава богу! – развел руками Корсаков. – А то я уже испугался.

– Ты? Ты испугался? Не смеши меня, – уже кричала Ольга Никандровна. – Да тебе все равно – сдохни я! Сдохни твои дети! Внуки! Тебе на всех наплевать! На все и на всех… Что ты стоишь? Оделся, так и поезжай на работу! Только там тебе хорошо! Там тебе все угождают, носятся с тобой… По ночам ты тоже на работе? Да? Ну, не отводи глаза! Где ты был до четырех утра?!

– Засиделись… – буркнул Сергей Александрович и, резко повернувшись, пошел к двери. – А ты пей бром! Бром пей…

– Я – бром! А ты – виски. Алкоголик несчастный! – не осталась в долгу жена.

– А-а! Очень хорошо напомнила. – Корсаков налил себе виски и поднял его – в честь Ольги Никандровны. – За твое здоровье!

И выпил… под гневно-растерянным взглядом жены. Она вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала, словно заскулила.

– Поберег бы себя, Сереженька! С утра-то пить!

Корсаков подошел к ней, осторожно обнял ее и, бормоча какие-то ласковые слова, вдруг почувствовал на своих глазах слезы.

– Ничего, мать! Все будет хорошо! Мы еще поживем! Мы с тобой…

И он поцеловал ее в мягкую, уже дряблую, щеку. Взял ее лицо обеими руками и заглянул ей в глаза.

Сквозь муть слез заспанные глаза смотрели на него таким ласковым, таким глубоким взглядом, что он невольно зажмурился и только крепко-крепко прижал к себе ее большое, мягкое тело.

Около четырех часов дня в кабинет Корсакова осторожно постучался Яков Николаевич Блажнин.

Еще на утренней планерке Сергей Александрович заметил некую растерянность во взгляде своего первого заместителя.

– Ну что ты там скребешься? Заходи, смелее…

Яков Николаевич положил перед ним две маловажные бумаги, требующие корсаковской подписи. Но, получив их подписанными, остался сидеть на стуле.

– Что там… у тебя еще? – тише переспросил Корсаков.

Блажнин сидел, сбычившись, не поднимая глаз.

– Говори… Прямо!

Блажнин еще раз вздохнул и наконец произнес:

– Плохи мои дела… Сергей Александрович. – И добавил, не дожидаясь вопроса Корсакова: – В больницу ложусь. Надолго…

Сергей Александрович встал, хотел было подойти к Блажнину, но так и остался стоять за большим письменным столом.

– Что? Совсем плохо?

– Да… Онкология.

– Но ты же в прошлом году лежал. И операция была. Обошлось же как-то.

Блажнин поднял на него светлые беззащитные глаза, хотел что-то сказать, но не смог…

– Ну, ну! Ты не раскисай раньше времени! Корсаков вышел из-за стола, подошел сзади к Якову Николаевичу и положил ему обе руки на плечи. Он почувствовал, как хрупки, старчески слабы стали плечи старого друга… вечного его зама… всегда подтянутого, энергичного, могущего работать по двадцать четыре часа в сутки.

– А это что такое? – спросил строго Корсаков, увидя на коленях Якова Николаевича еще одну бумажку.

– Заявление… О выходе на пенсию, – еле выговорил Блажнин.

– Какая пенсия! Что ты придумал! – загрохотал на весь кабинет Корсаков. – Полежишь неделю-другую и изволь снова к конвейеру. В свой кабинет! Кто у меня работать-то будет?! Я не могу так бросаться кадрами!

– Мне семьдесят два года, – тихо произнес Яков Николаевич. – Укатали Сивку крутые горки… – Он вздохнул и выпрямился. – Не доживу я уж, Сергей Александрович… до лучших времен! Знали бы вы, сколько сил, сколько хитрости стоит мне каждое утро составлять для вас общий отчет концерна. Чтобы все выглядело более-менее прилично… а ведь на самом деле…

– Я знаю, что на самом деле! – недобро повысил голос Корсаков.