Читать книгу "Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор"

Запретный город то же, что и большая любовь. Только забросив их, спасая здравый ум и нормальную голову, мы можем трезво разглядеть их, со всеми присущими недостатками. Но даже это никогда не освободит нас от очарования, которым они повязали нас. Разве Одиссей, хитрейший из всех обитателей Земли, не стремился целых двадцать лет вернуться на свою Итаку? И разве Джемс Джойс всю свою жизнь не описывал в мельчайших деталях каждый уголок родного Дублина, скончавшись так далеко от него? И где бы ни устраивал Пикассо свою мастерскую, ночами в нее врывались быки с арен Барселоны, в которую он не желал возвращаться.

Почувствовав отвращение к родному городу, который с негодованием отреагировал на публикацию эссе «Минотавр, или Отдых в Оране», Альбер Камю записал эпиграф к книге «Лето»: «Эссе написано в 1939 году. Читатель должен припомнить это, чтобы судить о том, каким бы Оран стал сегодня. Горячие протесты этого прекрасного города уверяют меня в том, что все недостатки будут (или уже) ликвидированы. А красоты, которые воспевает эссе, ревностно охраняются. Счастливый и реальный Оран более не нуждается в писателях: он ждет туристов».

Но все же нельзя забывать о том, что в Дублине живут ирландцы, а в Барселоне – каталонцы. В Оране сейчас французов меньше, чем было в то время, когда Камю писал о нем, однако и теперь их там немало, даже после начавшейся активности нетерпеливых фундаменталистов.

В Сараево сербов осталось ничтожное число: сто пятьдесят тысяч покинуло город только в феврале 1996 года.

Во всемирной истории нет прецедента: мы не только остались без города, но и без соплеменников в нем!

Осенью 1976 года я брал в Нью-Йорке интервью у писателя Бернарда Маламуда в его бедно обставленной квартире, окна которой смотрели на свинцово-серую реку Гудзон. Еврей украинско-польского происхождения, Маламуд всю жизнь писал о Нью-Йорке. Я спросил где его настоящий дом?

– Мой дом в моих книгах, – ответил он.

Он проводил меня до угла здания, чтобы заодно и самому немного прогуляться. Как раз в этот момент разрушали многоэтажное здание из прокопченного кирпича. В Европе оно бы просуществовал еще сотню лет. Мы остановились и в толпе любопытных долго смотрели, как огромный колышущийся стальной шар на высокой стреле влетает в чрево дома, примерно на высоте второго этажа. Дом сопротивлялся из последних сил, выдержав уже три-четыре удара, пока зеваки болели (не за дом, а за шар), после чего обрушился, так сказать, рухнул с глухим рокотом на колени, окутанный облаком пыли. Здания, на которые во времена моего детства падали бомбы, рушились совсем иначе – они просто раскалывались надвое, образуя разрез, который, словно соты, демонстрировал внутреннее убранство разных квартир, где на стенах под ясным небом еще висели уцелевшие картины и зеркала, настолько бомбовые удары были сильными и неожиданными.

Руины Сараево в эту войну отличались от предыдущих, потому что они возникли не от авиационных бомб, а от артиллерийских обстрелов. Кроме того, нынешние здания построены из армированного бетона – под разрывами снарядов конструкции только кривятся и сгибаются, так что после всего, когда вылетали стекла, выгорало дерево и расплавлялся пластик, оставались торчать призрачные скелеты, насквозь продуваемые ветрами.

Бернард Маламуд равнодушно смотрел, как рушится здание. Для людей, всю жизнь проведших в городах, на которые никогда не падали бомбы, эта картина в самом деле была просто разборкой небольшого строения, на месте которого поднимется куда более полезный и высокий небоскреб, и ничего более. Американцы вообще куда легче европейцев расстаются со своими гнездами. Если где-то на другом краю континента появится возможность заработать побольше, они без малейшего сожаления оставляют родной город, а если в один прекрасный день возвращаются в него (если вообще возвращаются), то застают свою улицу совсем не такой, какой ее оставили. Вместо старого деревянного дома с террасой и низкой оградой вокруг газона обнаруживают на этом месте супермаркет или бензоколонку. Вырванные с корнем еще до рождения, несомые ветрами через океаны и континенты, в нашей привязанности к тихо умирающим городам, к их патине они видят, наверное, болезненную сверхчувствительность.

Я пишу эту хронику потерянного города, воссоздавая его из снов и туманов, из лиц, запахов, уголков и улочек, вспоминая слова Маламуд а: «Мой дом в моих книгах».

Мое Сараево в этой обложке. И пусть им воздастся за то, что стало с этим городом!

«Чем глубже автор погружается в эту хронику, тем чаще он натыкается на продуваемые ветрами перекрестки с перепутанными, гнутыми и сломанными указателями, которые вводят его в заблуждение. В это мгновение он остановился, совершенно не зная, куда тронуться. Дилемма состоит в фатальном выборе между первым лицом единственного числа и первым лицом множественного. Я или мы – вечное проклятие писательского ремесла! Если пишем мы, то подвергаемся вероятности того, что многие мои ровесники с полным правом запротестуют: может, кто-то из них во время, которое я описываю, смотрели совсем другой фильм, читали другую книгу, имели другие взгляды, видели жизнь и события совсем в ином свете? Я, опять-таки, означает нескромность. Из двух зол выбираю меньшее, закрываю глаза и очертя голову прыгаю в опасное самолюбивое я, не задумываясь над тем, удастся ли вообще вынырнуть. А это я – маленький пугливый одинокий мальчишка, выросший на развалинах и улицах, склонный к кражам из витрин магазинов на Главной улице, когда те рассыпаются от разрывов немецких и союзных бомбардировок, готовый в любой момент сбежать от патруля, уклониться от разрывной пули, избежать насилия и прочих многочисленных опасностей, владелец нескольких тайников, закопанных в заброшенных бункерах и бомбоубежищах кладов, недоверчивый, без прошлого и будущего – ждет наступления новой жизни».

Судьба наделила меня печальной обязанностью стать свидетелем нового неудержимого погружения родного города в липкую тьму средневековья. Чувствую, что это рабство продлится долго, очень долго, наверняка дольше моей жизни…

Собственно, 1996 год на самом деле 1374-й по Хиджре – исламскому летосчислению, которое начинается 16 июля 622 года новой эры, когда Мухамед переселился из Мекки в Медину (совершил хиджру). Следовательно, случилось так, что Сараево со своим террором, ужасами и резней в самом деле вернулось почти на шесть веков в прошлое, и это абсурдное возвращение, как ни странно, свершилось под опекой просвещенного человечества. Как будто я случайно включил «Машину времени» Г. Дж. Уэллса и проснулся в ночном кошмаре, и аппарат мой окончательно сломался, и никто больше не сможет вернуть меня в то время, которому я принадлежу.

Четверть века я видел родной город не иначе как в кошмарных снах или в бинокль с передовых линий обороны на Требевиче, из окопа, где я, гонимый болезненным любопытством, появлялся в качестве военного репортера. Окопы пропахли уже давно забытым запахом серы, влажной земли, пороха и едкого дыма, от которого слезятся глаза, равно как и от костров, которые солдаты жгли в землянках. Я поднимался над бруствером, а они кричали, чтобы я нагнулся, потому что мои уже поседевшие волосы – слишком хорошая цель для снайпера. Родной город стрелял в меня каждый раз, когда я старался получше рассмотреть его. Его старая ненависть ко мне, годами высказывавшаяся словами, наконец отлилась в свинцовые пули, доведя вражду до логического конца.