Читать книгу "Киндрэт. Кровные братья - Наталья Турчанинова"

— Почему она пощадила тебя?

— Потому что я знал, что такое Витдикта… Ее считают слепой безумной силой, которая пожирает все, до чего сможет дотянуться. И это правда, она бывает такой. В прошлый раз она уничтожила всех Старейшин Леарджини. И клан погиб, потому что не смог восстановить утраченную мудрость и силу. Витдикта разумна настолько, чтобы прочесть в душе каждого из нас, чего мы боимся, что скрываем, о чем мечтаем.

— Но что это за существо?

— Это не существо. — Кристоф замолчал и смотрел на меня некоторое время, пытаясь понять, достоин ли я тех знаний, которыми обладает он.

Потом я сидел на краю кровати и смотрел, как Лориан просыпается. Долго, мучительно… Он зарывался лицом в подушку, метался по постели и что-то невнятно бормотал во сне.

— Дарэл… Дарэл!

— Я здесь.

— Мне плохо, Дарэл. Что со мной?

— Все хорошо.

— Я не могу проснуться… Разбуди меня.

Какое счастье, что ты всего лишь мальчишка! Слабый, беспомощный и хрупкий, Витдикта вычистила из твоей души всю темную силу досуха, не оставила ни капли, ничего, за что могла бы зацепиться твоя память. Ты никогда не узнаешь, что едва не стал моим врагом…

— Дарэл, о чем ты думаешь?

Я опустил взгляд и увидел его ярко-голубые глаза.

— Ни о чем, Лориан. Просто… тебе пора домой.

Он посмотрел на часы и вздохнул:

— Да, пора.

— Я вызову тебе такси. Сам ехать не могу. Не успею вернуться.

— Да. Конечно! Я позвоню тебе завтра.

Мы разговаривали. Я отвечал на его вопросы. Помогал собирать листы с рефератом. Старательно изображал спокойствие и жизнерадостность. Но внутри у меня была пустота.

Глава 16 Композитор

Сентиментальность для цинизма — это все равно, что выходной день в банке.

Оскар Уайльд. De Profundis.

29 ноября 2004

Миклош Бальза ненавидел музыку.

Точнее, он ненавидел человеческую музыку. Во всех ее проявлениях.

Не важно, что звучало — симфонический оркестр или популярная рок-группа, — нахттотер считал производимые музыкальными инструментами звуки ужасными. Ничто не могло удовлетворить его слуха.

Но презрение к человеческим исполнителям не могло сравниться с презрением к тем, кого люди считали гениями. От одного упоминания имени известного композитора выдержанного, холодно-расчетливого[26]тхорнисха начинало трясти от бешенства, и он жаждал убить не только бездаря, написавшего столь ужасные мелодии, но и «дурака», который с видом знатока пытается рассуждать о лучшем из искусств.

И если до величайших композиторов Миклош не мог дотянуться по причине смерти последних, то людей, пытавшихся спорить с главой клана о музыкальном совершенстве, ждала весьма прискорбная участь. По меньшей мере два десятка музыковедов и меломанов так и не успели понять, из-за чего умерли.

Впрочем, господин Бальза не пытался объяснять овцам их заблуждений, в споры не вступал и на расправу был скор. Ну право слово, как можно растолковать «идиотам», что Чайковский бездарен, Шопен создает однообразную трескотню, Вивальди уныл, симфонии Моцарта навевают тоску, Вагнер слишком шумен и, создавая оперы, тешил свое эго, Паганини жаждал только славы, и музыка была для него всего лишь инструментом…

Так Миклош мог продолжать до бесконечности. Он вообще не понимал, как некоторые киндрэт могут часами слушать это, ходить на балеты и оперы, восхищаться и аплодировать «ужасу, который кто-то смел назвать мелодией».

Из всего огромного многообразия музыкальных творений нахттотер любил лишь то, что было записано в нотную тетрадь его собственной рукой.

Может быть, кому-то это могло показаться самолюбованием и даже самовлюбленностью, если бы не одно «но». Миклош Бальза и в самом деле был отличным композитором и, появись у него такое желание, без труда обошел бы столь признанных грандов человеческой музыки, как Чайковский или тот же, не к ночи упомянутый, Моцарт.

Но подобное стремление отсутствовало напрочь. Не в правилах тхорнисха было метать бисер перед свиньями — они все равно не поймут всей глубины тех чувств, что он вложил в свои творения. Слава и признание среди племени скота для него было ничто. Пустой звук. Миклош никогда не считал себя столь мелочно-тщеславным и не стремился выносить созданное за пределы особняка. Свои произведения он играл лишь для самого себя. И был вполне доволен сложившейся ситуацией.

Вот и теперь Бальза находился в святая святых — «Лунной крепости» (так назывался его старый особняк), в личном кабинете — и заканчивал партию для виолончели из симфонии собственного сочинения. Когда смычок в последний раз коснулся струн и мелодия стихла, нахттотер отставил созданную Антонио Страдивари в тысяча шестьсот восемьдесят четвертом году виолончель в сторону и сладко потянулся.

Хотелось есть.

Словно отвечая на невысказанное желание тхорнисха, за окном послышался шум мотора. Подойдя к окну с бронированным стеклом, Миклош отодвинул занавеску и увидел, как большой черный «линкольн» проехал через английский парк и плавно остановился у широкой лестницы, ведущей на виллу. Из машины вывалилась веселая компания. Трое «солдат» и пять человеческих девушек.

Хлопнула пробка шампанского, раздался дружный визг. Тхорнисхи повели своих гостий в особняк. Человеческие наемники, охранявшие вход в «Лунную крепость», препятствий незнакомым женщинам не чинили. За время службы они уже привыкли, что яркие мотыльки проходят внутрь, но крайне редко выбираются наружу.

Посетительницы резиденции были юны, хорошо одеты и привлекательны. Впрочем, так было всегда. Очередные искательницы ночных развлечений и приключений нашли и то и другое. На свою голову. Миклош Бальза никогда не уподоблялся братьям из других семей и предпочитал консервантам свежую кровь. Желательно молодую. В вопросе питания нахттотер ничем не отличался от любого другого потребителя и предпочитал, чтобы продукты были заключены в красивую упаковку. Еще один желательный (но необязательный) критерий — чтобы эти продукты по возможности вели себя тихо и не брыкались, когда их употребляют.

Миклошу хотелось спуститься вниз, в обеденный зал, но доклад, который он ожидал с минуты на минуту, заставлял проявить терпение. Еда не главное. Она подождет. Дела превыше всего.

— Нахттотер…

Он отвернулся от окна:

— Что у тебя, Йохан?

— Роман. С докладом.

— Пусть войдет, — коротко бросил нахтриттер, а потом, словно вспомнив, добавил: — Потом зайди ко мне.