Читать книгу "Линейный крейсер "Михаил Фрунзе" - Владимир Коваленко"

Отчасти так и есть.

Смысл жизни человека – в том, что он успеет сделать.

А что может военный?

Разрушать?

Как ни старайся, на пустое место кто-нибудь придет, и, не слушая, о каком великом завоевателе воет ветер, начнет строить город.

Экипаж « Фрунзе» город не строил… Полторы тысячи советских парней ходили за него в бой. Потому нельзя сказать, что вон с тем домом в стиле апмир, почти «сталинкой», русские породнились, а модерновая бетонная коробка им чужда. Дворцы и лачуги, заводы и парки, новые кварталы близ моря и старый город на холме – во всем, навеки, останется советский дух.

Но и в сердцах полутора тысяч моряков с «Фрунзе» навсегда поселился кусочек Салоник. Сталь корабля, камень и цемент города, живые сердца – друг в друге…

Неразбериха, и в этой неразберихе высокий худой человек – еще один греческий нос, еще один плащ местного пошива, но совсем как английский – просит, настаивает, требует: проведите его к главному русскому моряку! Сейчас он – голос народа!

Навстречу ему шагнуло изваяние из черного, в золотой отблеск, гранита. Плечи выше подбородка, кулак с голову – а голову венчает маленькая фуражка, козырек прячет лоб. Патрилос не любит казаться сильно умным.

– Ну?

Что бог морской войны знает греческий, пришельца не удивило. Он ухватил помполитову лапищу в две пятерни, затряс бы, но разве твердокаменного большевика пошатнешь? Зато не брезглив: клешня у помполита в золе и окалине, вытирал, но тряпочка оказалась в масле. Помыть не успел – все надо кому-нибудь подсобить.

– Рад… Позвольте выразить искренние поздравления… От лица профессионального союза ткачей…

Патрилос малость опешил. Он на память не жалуется, и помнит: при прежней власти профсоюзы были запрещены. Новой – три дня. Он сам грек, и знает, насколько его народ шустер на коммерцию и политику, но чтобы так?

– Сегодня избрали? – спросил.

И положил поверх обеих рук говоруна свою левую. Теперь если сбежит, то без верхних конечностей.

– Семь лет назад, – гордо отвечал тот. – Но я никогда не признавал нашего роспуска. На последней демонстрации в тридцать пятом наша колонна была самой большой!

А он в ней был?

А если был – с чего такой целенький?

Не важно.

Может, у него есть что полезное для корабля? В Ленинскую комнату фугас с «Больцано» прилетел, выгорела, кумач нужен. А сукно на брюки, а фланель на форменки? Прав Фейербах: была бы материя, при своей швальне краснофлотец с «Фрунзе» всегда смотрится королем. Будет брезент? Пойдет на новые чехлы к главному калибру… Вообще, надо опросить боевые части, кому и что потребно текстильного. Греки сейчас готовы дать все – так нужно брать поскорей, ровно столько, чтобы назавтра они же не захотели пристукнуть не в меру хозяйственного союзника.

– Список запросов на ткань мы сию секунду подготовим, – сказал Патрилос. – Крейсер удивительно тряпичная вещь…

– А причем тут профсоюз? Ткань отпускают хозяева предприятий.

Тут Патрилос удивился.

– А вы тогда здесь зачем?

– От имени профсоюза – поздравить с победой, выразить восхищение, нарастить моральный фактор! Только надо бы собрать митинг, чтобы все слышали…

Да. Митинг. Когда крейсер держится на воде только потому, что воду удается откачивать чуть быстрей, чем она поступает внутрь. В Гражданскую войну бывало и не такое, так и корабли, случалось, тонули. Или горели: на «Полтаве» пожар уничтожил машины, и с девятнадцатого по тридцать третий она была не линкор и не крейсер, а плавучий склад запчастей для других кораблей. Руль – на «Октябрину», надстройку – на «Парижанку», башни – на береговые батареи… Если бы не американский контракт, потрошение закончилось бы тем, что корпус несостоявшегося «Фрунзе» порезали бы на металл.

Впрочем, это не повод ссориться с политиком, который явился вовремя для себя, но не к месту для крейсера. Способ оставить обе стороны более или менее довольными есть, отработан в Штатах до блеска.

– В газету, – сказал Патрилос.

– Что?

– Речь вашу. В письменном виде. Подать в газеты. В нашу, корабельную, в местные, на ваш выбор. Все прочтем. Дадим развернутый ответ, благодарность, высокую оценку рабочего движения среди греческих ткачей.

Высокий мотает головой. Ничего ему не ясно. Значит, Иван Павлович, в кои-то веки ошибся. Перед ним не политик-властолюбец, а дурак. Умный бы понял: советские моряки доброжелательны, но очень заняты. Опять же, кто из местных услышит речь? Газета дойдет до многих, а после осядет в подшивках, останется свидетельством. В числе прочего – успешной работы помощника командира корабля по политической части.

Помполит вдохнул… и тут степенного Ивана Павловича в нем сменил прощелыга Яннис.

– Так вам желательно в гуще народа, с живыми людьми…

В ответ кивки – такие, что, глядишь, голова отвалится.

– Перед вашим геройским экипажем…

Вот взял помполит и снял с работ полторы тысячи человек.

– У нас норов такой, – сообщил Патрилос, вытирая пот. – Кто не работает, тот не треплется. Рот никто не затыкает, но… Собака лает, ветер носит. Ясно?

Слушать ответ не стал.

– Пошли!

Завел к остывающей топке, где после напряжения полного хода проверяют шамотную кладку топок. Секретного ничего, зато термометр, как в песне, «за сорок пять», темень, жирная сажа…

– Вот тебе, – Патрилос протянул гостю корабля тяжеленную киянку. – Отпаши смену – тогда тебя, пожалуй, послушают. Или – катись с загибом в три доски!

Загиб Яннис перевел на язык Гомера еще в сопливые контрабандистские годы… даже гекзаметр удалось соблюсти. Думал: профдеятель сейчас стушуется. Ошибся.

Ткач на удивление спокойно скинул пижонский плащ, полез внутрь. Осмотрел топку: рыжеватый свет лампы-переноски, желтые лица полуголых моряков и все оттенки черного кирпича и металла. Сразу утер пот.

– Припекает, – сказал, – и вентиляции нет. На ткацкой не так черно, зато тут просторней. Эх, вспомню молодость! Чего делать-то?

Скоро он уже подтаскивал шамотную глину. Рядом – визг металла по металлу: вырезают одну из труб, по которым должен бежать пар. Менять будут. Помполит тоже на подхвате, ничуть не стесняется: для ремонта котла он ценен только физической силой. Еще и болтать ухитряется:

– В бою пришлось дать самый полный – а это такой жар, что лучший огнеупорный кирпич становится вроде пемзы, рыхлый и хрупкий. Приходится котел подновлять.

Ткачу, чтобы ответить, пришлось минуту дух переводить.

– Так вы воевали всего полдня.

– Меньше. Полдня мы шли – на позицию, потом назад, причем обратно, скорей, ползли. Бой занял меньше часа, но крейсера живут на пределе – техники, сил экипажа, его воли к победе… Час стреляем, месяц чинимся. Так-то!