Читать книгу "В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков"

Владимир Чугунов. Моя творческая судьба неразрывно связана с моим характером. Я всегда был увлекающейся, в чём-то неустойчивой, а в чём-то до упорства неколебимой натурой. Иногда действительно появляется искушение осмыслить прошлое с корректировкой к сегодняшнему дню. А потом понимаешь, что тогда была бы другая судьба, другие книги. Несмотря на то, что у меня вышло несколько книг, я считаю свою тропу в литературе ещё неокончательно проторённой. О тропе я упомянул не случайно. О том, что я, видимо, торю свою тропу в литературе незадолго до своего ухода из жизни сказал мне нижегородский писатель Валентин Арсеньевич Николаев. Только спустя несколько лет я понял, что он был прав.

B. C. Целое десятилетие прошло, прежде чем вы приступили к работе над книгой «Русские мальчики», ставшей этапной в вашем творчестве. Чем было наполнено это десятилетие?

В. Ч. Я ещё на подступах к осмыслению того сложного времени не только в моей жизни, но и в жизни России. Речь идёт о девяностых годах минувшего столетия. О том, что творилось «на поверхности» в те лихие годы известно всем. И только я один в книге «Матушки» обмолвился о том, что в то время параллельно «поверхностной деятельности» шла напряжённая духовная и миссионерская работа, подобная первохристианской. Суть последней заключалась в том, что над душой миссионеров, слава Богу, не стояло ни одного учёного попугая в рясе, не спускалось никаких планов сверху, не требовалось никаких бумажных отчётов. Тогда просветительская деятельность оценивалась не количеством входящих и исходящих документов, как теперь, например, в Нижегородской епархии, а всё делалось охотно, с огромным желанием, на духовном подъёме, а не из-под палки или по серой чиновничьей обязанности, как теперь. На фоне обнищания одних и обогащения других горело истинное пламя веры. Если Бог даст силы, попробую об этом написать. Именно «попробую», потому что нет ничего труднее писать о предметах духовных. В этом плане не только Толстовский «Отец Сергий», но и «Русский инок» (из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского) – взгляд на проблему со стороны. Но есть и удачные примеры: не лишённая, в том числе, и художественных достоинств книга епископа Варнавы (Беляева) «Тернистым путём к небу». Встреча с ней в то непростое время жизни Церкви открыла мне глаза. Такое впечатление, что книга эта у кого-то встала костью в горле. Не зря, видимо, её не переиздают, как, впрочем, и житие старца Зосимы (Захарии), нападки за переиздание которого я недавно претерпел от нашей церковной цензуры.

B. C. У меня сложилось такое впечатление, что после выхода в свет книги «Русские мальчики» у вас произошло как бы какое-то внутреннее освобождение, пробуждение к художественному творчеству. «Русские мальчики» биографическая книга, книга духовного пути, приведшего вас к принятию священства. Видимо необходимо было этот путь осмыслить, прежде чем приступить к «чистому творчеству», к художественной прозе?

В. Ч. Все, кто читал «Русских мальчиков», отмечают, что эту книгу нельзя отнести к обычным семейным хроникам. Художественный способ изобразительности даёт возможность не только увидеть событие, но и пережить его вместе с автором. «Русские мальчики» вернули меня в литературу, хотя и воспринимались мною после длительного периода «затворничества» некоторым отступничеством. На самом деле никакого отступничества не было. А было преодоление, так сказать, неофитствующего максимализма. И то, что мне удалось этот порог (о который споткнулись и до сих пор спотыкаются многие) преодолеть, я считаю большою милостью Божией.

B. C. Первую свою книгу художественной прозы – повесть «Городок» вы считаете неудачным опытом. Почему? Что вас как писателя в ней не устроило? Мне кажется, что в книге есть просто замечательные куски художественной прозы. Может быть, к ней можно предъявить какие-то претензии в смысле композиционного построения, но вне всяких сомнений именно она дала толчок к написанию вами в дальнейшем целой серии повестей и романов.

В. Ч. Книга «Городок» – чистая конструкция. И я это понимал, работая над ней. Об этом мне, кстати, сказал и В. А. Николаев. Всё, что есть в ней живого, было написано ещё в годы учёбы в Литинституте. Эти живые эпизоды я позже использовал в других произведениях. Разница между графоманом и художником в том, что первый пишет только на выдуманные темы, а второй только о том, что лично пережил. Графоман не умеет писать о том, что видит.

B. C. А может быть дело опять-таки в освобождении от «груза прошлого»? «Городок», сборник рассказов «Дыхание вечности» – все эти произведения были вами задуманы и большей частью написаны ещё во время учёбы в Литературном институте?

В. Ч. Я учился в Литинституте заочно, поэтому правильнее сказать, что какие-то вещи писались во время пастушества, а ещё конкретнее, во время стоянок, когда коровы, овцы и козы укладывались отдыхать. Но главное – во внутренней неудовлетворённости. Я взял тему чужую для меня. Как я уже сказал, на такие придуманные темы пишут графоманы. И я попробовал. И больше заниматься этим не хочу. У меня столько жизненного материала и опыта, что просто жалко времени на выдумывание того, чего никогда в моей жизни не было, чего я не видел, чему не был свидетелем.

B. C. «Мечтатель» – первый полнокровный роман, появившийся вслед за «Городком». В нём вы продолжаете исследовать зарождение любви в самом молодом юношеском сердце. Почему именно эта тема для вас так важна?

В. Ч. «Мечтатель» был задуман мною на втором курсе Литинститута. И была тогда написана повесть, которую пытался пробить через редколлегию редактор отдела прозы саратовского журнала «Волга» Володин. В 1988 году эта повесть была включена мною в книгу, которая прошла рецензирование в издательстве «Советский писатель». Книга была поставлена в план. Но тут со мной произошла «необыкновенная история», в результате которой была забрана из издательства рукопись и сожжена вместе с другими рукописями. Казалось бы, всё кануло в вечность, но, как сказал известный булгаковский персонаж, «рукописи не горят», и часть рукописи действительно чудом сохранилась у моих московских знакомых, страниц сорок. Они и послужили толчком к созданию совершенно нового, самостоятельного произведения. В нём немало сырости, торопливости, но в нём есть и замечательные куски. Роман «Мечтатель», а не «Городок» и не «Русские мальчики» «раскрепостил» во мне художника окончательно. Пока у художника не появится «священное бесстыдство», подобное «бесстыдству» пляшущего перед Сенным ковчегом царя Давида, художника нет. К сожалению, не все это понимают. Особенно трудно это понять неофитсвующему уму. Что же относительно темы юности, то тут у меня, как говорится, не было выбора, хотя тема юности до сих пор в моём творчестве является доминирующей.

B. C. Я тут не могу не спросить вот ещё о чём – во многих ваших произведениях, включая и последующие за «Мечтателем» романы «Молодые» и «Невеста» ваши герои действуют в общих чертах узнаваемом жизненном пространстве – пригородном посёлке. Ваши детство и молодость прошли в таком же посёлке. Так насколько биографичны ваши романы?

В. Ч. Относительно «Мечтателя» – это пригород Нижнего Новгорода, Гнилицы, хотя это нигде не называется. А вот «Молодые» имеют конкретную географию. Часть действия связана с мои родным совхозом «Доскино» и всей округой. Все окрестные посёлки и улицы носят историческое название. Можно приехать с книгой и пройтись по всем улицам. Разумеется, что-то в моих романах имеет отношение и к моей биографии. Многие эпизоды из жизни молодых людей того времени взяты из конкретной жизни. Практически, у всех действующих лиц романов есть прототипы.