Читать книгу "Детородный возраст - Наталья Земскова"

Я была человеком вне контекста, и мне, как случайному долгоиграющему попутчику, доверялись любые подробности и живые картинки.

Веселого студенчества у Ивоны практически не было – в восемнадцать она приехала в Ленинград из небольшого польского городка, с места в карьер влюбилась в кубинца Серхио (в Герценовском всегда была большая кубинская диаспора) и чуть ли не первый опыт закончился классической дилеммой: делать аборт или всё же не делать…

Не представляю, как они нянчили малыша в чужой стране, учась при этом на дневном и живя в абсолютно неприспособленном для ранней детской жизни общежитии, но муж благополучно получил диплом, и ребеночек из пеленок, как это ни странно, вырос. Дело было за малым – доучиться жене и лететь через весь земной шар на этот Остров Свободы воссоединяться с семьей, где еще и свекровь, и золовки… Письма от Серхио приходили исправно, и из каждого выглядывала детская кудрявая головка на фоне длинных пальм и пронзительных океанских просторов. После каждого послания Ивона летела на международный переговорный пункт на «Московских воротах» – и снова рыдала.

В двадцать три один год – это много. На свободную от фотографий стену Ивонка водрузила календарь, чтобы зачеркивать прожитые без семьи дни, которые тянулись так долго, как это бывает только ленинградской осенью, которая не собирается перебираться в зиму.

Месяц из этого дивного года был пущен, конечно, на ветер. Потом случился день рождения ее подруги Ёлки, где веселилась вся польская диаспора (не менее обширная, чем кубинская), и Ивонка засобиралась туда – ну прямо как на первый бал. А на балу неожиданно и со всей прямотой выяснилось, что, кроме пеленок и готовки обедов для мужа на общей студенческой кухне, в жизни существуют, например, танцы и всякие прочие глупости. Сказать, что это открытие ее потрясло, – ничего не сказать. Несколько дней она была возбуждена и одновременно ошарашена так, что перестала говорить о муже и напряженно думала, думала. Периоды бурной радости сменялись угрюмым молчанием, апатией, и снова начиналось возбуждение. Затем был еще один день рождения и еще один вечер в землячестве, откуда Ивона вернулась под утро с приконченной бутылкой коньяка и в приступе ярости принялась рвать и жечь фотографии мужа. Сцена была впечатляющей, еще бы чуть-чуть – и случился пожар. Но тут влетела Ёлка, затушила огонь своей дорогой шубой и прояснила ситуацию: кто-то из соотечественников, не справившись с душевным порывом, оповестил Ивону по поводу коварной измены мужа – и, что хуже всего, не с кубинкой, а с полькой.

– …Нет, но вы представляете? В том году, когда я улетала с Икаром домой на каникулы!

От того, чтобы разводиться заочно и прямо сейчас, Ёлка ее героически удержала, но от алкоголя спасти не могла: Ивонка пила каждый день, а напившись, принималась рвать, метать и рассказывать нам всё сначала. Дело кончилось отравлением и больницей, но водка ей все-таки помогла: пережив самый острый период, потихоньку она начала успокаиваться, взялась, наконец, за диплом и, как-то разбудив меня среди промозглой ленинградской ночи, шуршащей шинами троллейбусов, вдруг заявила ободренным голосом:

– Марылька, ты понимаешь, а ведь я теперь тоже свободна. Если он, то и я, понимаешь? У меня теперь руки – развязаны.

Про женскую свободу помолчим – лучше вспомним поэта Некрасова.

Но наступило Рождество, величайший католический праздник, – Ивону нашу будто подменили. Замелькали мужчины, подарки и рестораны – всё то, чего у нее никогда не было. Моя соседка редко ночевала дома, а когда всё же появлялась, было понятно, что жизнь ее зря не проходит. Но сейчас она будто оправдывалась:

– Матка Боска! Ведь я все эти годы и общалась-то только с кубинцами! Я по-польски и говорить разучилась…

До этого чуть полноватая и рыхлая, Ивона резко похудела, поменяла гардероб и стала выглядеть как девочка. Бегала по этажам, как коза, обзавелась короткими юбками, то и дело перекрашивала волосы и пела под гитару «Бэса мэ мучо». Девушка наверстывала упущенное, как только могла, а когда оторвалась по полной, принялась взвешивать свою жизнь – замаячило лето и госэкзамены. То есть остров несвободы и старая сказка, которая виделась как ужасная непоправимая ошибка и крах едва выглянувшей жизни. И рыдала теперь она по-другому.

Каждый вечер курила, ревела и взвешивала. Кофе сварит себе – и по новой. И было о чем здесь реветь. На одной стороне – ненавистные Куба и муж вместе со страстно любимым Икарчиком. На другой – жизнь, полная возможностей, мама и Польша, которая представлялась Аркадией, ускользающей навсегда.

С тех пор для меня ароматы даже самого лучшего кофе – это запах нерешенных вопросов, неясности и обреченных, тупиковых ситуаций.

Ивонка, как все поляки и почти все иностранные студенты, всю дорогу употребляла один свежесваренный кофе, для чего возила с собой из Варшавы джезвы, а в Варшаву – килограммы, просто тонны кофейных зерен. То, что сейчас лежит в любой поселковой лавке, что сегодня никто не берет – кофе и шоколад, – тогда было лучшим ленинградским презентом, и студенты из соцстран набивали ими все свои сумки и тащили через таможню.

– И что, что она в конце концов решила!? – спрашивали меня внимательные слушательницы, когда я рассказывала эту историю в разных женских компаниях с одним и тем же успехом.

И я снова вспоминала поэта Некрасова:

– Что решила? А что тут решать? Полетела на Кубу как миленькая. Устроила «прощальные гастроли», утерла слезы – и вперед. Еще визу давать не хотели: ходила, просила, платила… И ведь знала, что летит навсегда, что в лучшем случае за всю жизнь приедет в эту Польшу раз пять или шесть.

Впрочем, тогда, двадцать лет назад, всё было другое: и Польша, и Куба, и наш Ленинград.

Я же к кофе так и не пристрастилась. Другое дело чай, жизнь без которого мне представляется плохо. Представлялась когда-то… Но чаю мне нельзя ни капли, кофеин, содержащийся в чайном листе, увеличивает число сердечных сокращений, которые считать-то я перестала, но не слышать совсем – не могу. Только бы не было хуже, говорю я себе каждый день. Только бы не было хуже. А с тем, что сейчас, я, наверное, справлюсь. И я лежу и успокаиваю себя тем, что решать мне, в отличие от польки-кубинки Ивоны Марчос, слава богу, ничего не надо. Всё решено, всё сметано и сшито – осталось лишь прожить и воплотить.

* * *

Маргарита вышла из подъезда и нерешительно направилась к машине, потому что дальше тянуть было нельзя. У нее нет с собой теплых вещей, из документов в сумке один паспорт, так что ехать домой необходимо. И чем скорее, тем лучше. Накануне она несколько раз набирала Валеру, чтобы предупредить о визите, но ни один из телефонов не ответил… Она решила, что поедет днем, часа в четыре, – так всё же меньше шансов встретиться. И точно – дома никого не оказалось, и чувствовалось, квартира давно стоит пустой и неприкаянной.

– Должно быть, переехал в мастерскую, – вздохнула Маргарита про себя, машинально начала вытирать пыль и открывать форточки. Воздуха, как всегда, не хватало, но она уже начала привыкать к этому своему состоянию. Вышла на балкон, глубоко вздохнула и в который раз почувствовала легкую тошноту и острое желание что-нибудь съесть.