Читать книгу "Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский"

«Тебе какого вина принести: цельного или разбавленного?» — спросил Гракх и, не дождавшись ответа, ушел в сторону погреба…

Вардий усмехнулся и заключил:

— Насколько я знаю, они с Гракхом легко объяснились. Вернувшись с вином, Семпроний, не желая больше выслушивать однообразные бормотания Феникса, дружески объяснил ему, что всё он правильно сделал, что отныне, как бы ни вела себя Юлия, надо не смущаться и выполнять все ее пожелания, как если бы это были его, Гракха, просьбы. «Женщина в трауре — а тем более такая женщина, как Юлия, — еще более непредсказуема, чем в радости и в любви», — то ли лукаво, то ли наставительно изрек Гракх и предложил выпить сначала за благополучное странствие великой души Агриппы, а следом за этим — за здоровье его скорбящей вдовы.

Третий тост был у них за благоденствие Августа и за процветание Рима.

XXIV. — Через три дня после этого, — продолжал Гней Эдий, — Феникс был вызван в дом покойного Агриппы на Палатине. Было велено надеть темную тогу.

У Юлии он застал всю обычную компанию: Гракха, Криспина, Сципиона, Пульхра, Секста Помпея и трех женщин — Поллу Аргентарию, Аргорию Максимиллу и Эгнацию Флакциллу. Все были в скорбных одеяниях, женщины — безо всяких украшений и в темных накидках. И только вдова, Юлия, была обильно увешана крупным, ярко-желтым, прозрачным и светящимся янтарем, а рыжие свои волосы стянула у висков черной повязкой.

Собравшись, тут же отправились к Мавзолею. И когда кто-то по дороге заметил: день вроде бы неурочный, до сороковин еще далеко, Гракх ему и всем заодно разъяснил: госпожа каждое семидневье навещает усопшего мужа, следуя не римским, а египетским обычаям, более древним и заботливым в том, что касается «надолго ушедших»; а ныне как раз двадцать первый день со дня кончины Агриппы.

Правду сказать, кроме выбранного дня, ничего необычного в посещении не было. Могильный алтарь украсили гирляндами из вербены и сабинской травы, поставили на него фрукты и пироги, саму могилу обсыпали фиалками и гиацинтами и в углубление вылили две чаши молока, смешанного с медом, и две чаши вина. Вдова произнесла молитву — самую простую, какую и бедняки произносят. Никаких знамений не наблюдали: гром не гремел, молнии не сверкали, филин не ухал, змеи не выползали.

Но Феникс вернулся… я его поджидал у подъема на Виминал… когда я его встретил, он был чем-то напуган. Он постоянно оглядывался. Лицо было бледным, взгляд — тревожным. Домой он меня к себе не пустил. А когда я не выдержал и спросил: «Да что с тобой сегодня творится?» — он схватил меня за руку и зашептал:

«Понимаешь, она не такая!.. Не такая, как была до этого… У нее совсем другое лицо… И мне иногда было страшно на нее смотреть!.. Мне казалось, я упаду. И не просто на землю — со скалы сорвусь и полечу в пропасть!»

О том, что происходило возле могилы, он мне ни словом не обмолвился. Что всё было обыкновенно, я потом узнал у Квинтия Криспина, с которым уже успел сойтись и сделать из него своего информатора.

Следующее посещение Агрипповой могилы состоялось через семь дней после первого, то есть на следующий день после Марсовых игр. К гробнице отправилось только шесть человек: Гракх, Феникс, Криспин и Юлия, Полла и Феба, трое мужчин и три женщины. Несли с собой два горшочка, увитых тоненькими веночками из полевых цветов. Один из горшочков, с полбовой кашицей и несколькими крупинками блестящей соли, поставили на могилу, а другой, с лепестками фиалок и кусочком хлеба в красном вине, Юлия велела оставить на перекрестке Широкой улицы и Фламиниевой дороги… Более чем скромные подношения. И никаких молитв не читалось: ни Юлией, ни кем-либо из сопровождавших ее.

А Феникс теперь уже не был напуган. Он пребывал в тоске… В этот раз, зная теперь о Юлиных седмицах, я подглядывал за ними издали и на обратном пути как бы случайно столкнулся со своим другом. Я пытался с ним заговорить. Разные темы затрагивал. Но Феникс отмалчивался. А потом простонал сквозь зубы: «Такая, Тутик, тоска на сердце, что, прямо, не знаю… Пошел бы сейчас и…» — Он не объяснил, куда он хотел пойти и что с собой сделать. А я предложил: «Давай вместе пойдем и выпьем по чаше целительного массикского… Помнишь, у Горация: „Так же и ты, мой Планк, и печали и тягости жизни нежным вином разгонять научайся…“»

«Пусть твоему Горацию белым калом вороны обгадят голову! — яростно вскричал Феникс и, тяжко вздохнув, опять простонал: — У меня не печаль и не тягости жизни. У меня тоска. Ее никаким вином не прогонишь».

И мы скоро расстались, ибо мне показалось, что со мной моему любимому другу было еще тоскливее…

Третье возлияние они совершили на тридцать пятый день после смерти Агриппы, в середине мая, за несколько дней до праздника очищения труб. Юлию сопровождали только мужчины: Гракх, Феникс, Криспин и Пульхр, так как Юлия объявила, что ее покойный супруг не любил женщин, особенно женщин из ее окружения, и душа его ни за что не явится, если они будут присутствовать.

Что происходило на кладбище, мне неведомо, потому как к выходу процессии из дома на Палатине я опоздал, а Квинтия Криспина, моего информатора, они еще по дороге отправили принести жертву в святилище Пенатов на Велинском холме.

Но Феникс сам ко мне прибежал, вздрагивая и святясь от радостного возбуждения. И принялся декламировать Катулла, взад и вперед расхаживая по моему атриуму. Ни в одном из стихов, которые он декламировал, не говорилось о любви и о женщинах. И все стихи были разными. Но одно он прочел три раза, перемежая его с другими элегиями, — то самое, где говорится:

Пусть в Ливийских песках или на Инде

Встречу льва с побелевшими глазами! …

Этого льва он с особым восторгом выкрикивал.

«А что вы делали у гробницы?» — пытался выяснить я.

«Госпожа вылила жертвенную кровь. Мы в стороне стояли», — коротко отвечал Феникс и продолжал декламировать Катулла.

«А тень Агриппы… Я слышал, вы вызывали его душу…»

«Какая тень?! Какие могилы?!.. Отстань, Тутик! Ты видишь, я счастлив, как никогда!» — воскликнул мой друг и снова стал читать про африканские пески и про индийские воды…

Сороковой день, по римскому обычаю, отмечали Семьей, с Августом и Ливией во главе. Юлия в тризне, разумеется, участвовала, но никого из своих спутников на сороковины не пригласила.

Зато на сорок второй день, в самом конце мая, отправилась на мужнину могилу, взяв с собой либитарного осла с погонщиком, а из сопровождающих — одного Феникса! Вдвоем они шли по городу! У всех на виду: мимо театра Марцелла, мимо портика Октавии, мимо Фламиниева цирка, мимо терм Агриппы и храма Изиды! На них глазели со всех сторон, а они шли, глядя перед собой и иногда — друг на друга.

На могиле Юлия сначала выдергивала плющ, утверждая, что он «душит кости» ее мужа и что Агриппа ей, дескать, явился во сне и велел прополоть. А затем, велев своему спутнику отойти в сторону, что-то тихо причитала, обращаясь к покойному: про детей говорила, про мачеху, Ливию. Феникс с трудом различал отдельные слова.