Читать книгу "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая - Ципора Кохави-Рейни"

преодолевает смущение:

“Когда движение “ханаанцев” восторженно шумело о том, что у нас нет никакой связи с еврейскими местечками в диаспоре, я просто ощутила удушье. Поэт Йонатан Ратош основал движение “Иврим”, которое Авраам Шлионский назвал “Движением ханаанцев”, участвуя в диспуте, в кибуце Мишмар Аэмек. В своем же выступлении Йонатан Ратош вызвал обиду и боль у слушателей, потерявших в Катастрофе своих родных и близких. Без элементарной сдержанности он говорил, что потери евреев в диаспоре это их частное, а ни в какой мере не национальное дело. Ратош отрицал связь жителей Израиля с еврейской религией и с иудаизмом, и говорил о необходимости создать общую культуру народов этой части земли. Эта идея вызвала во мне резкое отторжение. Я стала искать выход и пришла к совершенно противоположному решению. Я ощутила, что я сама в диаспоре, в гибельном круговороте Катастрофы. Словно я – в концентрационном лагере. И образы прошлого ринулась в мой мозг. Их я пыталась обуздать некими конструктивными рамками”.

Она продолжает выступление, и завоевывает внимание аудитории.

“В первом варианте романа я поставила скамью на берегу моря в Тель-Авиве. На скамье сидели бойцы войны за Независимость, которые вернулись из тяжелых боев. Скамья для меня – символ людей, вернувшихся с войны и лишенных дома, духовного и душевного. Они не нашли здесь дом, ибо корни их в диаспоре. Этот “ханаанский период” после войны, вселил в меня чувство бездомности. Ведь “ханаанцы” утверждают, что мы лишены прошлого, и судьба еврейского народа, история его страданий, Катастрофа, нашего поколения не касается. И в государстве Израиль процветает идея, что мы, вообще, потомки финикийцев. В кибуце нас учат отрицанию диаспоры. Вкусила я судьбу евреев в собственной семье. Я репатриировалась из Германии, и корни мои там, на чужбине. И если в Израиле я – потомок ханаанцев, так нет у меня ни духовного, ни душевного дома, и нет у меня иного выхода, кроме уличной скамьи. Это ощущение бездомности было подавляющим в моей жизни. И я начала писать карандашом первую главу, и все время стирала и снова начинала. Примерно, три года я писала и зачеркивала написанный текст. Медленно, все же, пришла к следующему этапу. Обозначилась связь между “ханаанством” и евреями диаспоры. Все воображение и все образы облеклись в формы немцев и немецких евреев. Именно еврейство Германии – символ еврейской судьбы. С этого момента мной овладело сильное чувство, можно сказать, страсть – написать книгу. И я искала пути самовыражения. И вот начинает возникать ткань сюжета”.

Она не говорила о чувстве обездоленности, которое не отступало от нее с завершением войны за Независимость.

“В процессе сочинения, – подчеркивает она, – я прошла многие этапы, пока воспоминания не уступили место сюжету. В романе “Саул и Иоанна” я не собиралась увековечить мою семью. К примеру, мой дед вошел в роман как типичный еврей-буржуа. Невозможно представить еврейство Германии без поколения основателей, и мой дед – наилучший представитель поколения канцлера Бисмарка, которого я могла найти. Евреи получили свободу инициативы, они пошли в бизнес и подняли промышленность государства. Что же касается образа отца, то он был ранен в боях Первой мировой войны, но не это событие интересовало меня в развитии сюжета. Через его образ я представила отношение евреев Западной Европы к евреям ее восточной части – евреям Польши. Когда же хотела описать отношения работодателей к своим подчиненным, я, естественно, выбрала Фриду, экономку и гувернантку дома. Она явилась в наш дом совсем молодой крестьянкой из усадьбы, которая принадлежала нашей семье. Они жили в двух маленьких комнатах с туалетом. В нашем доме ее обеспечили всем необходимым.

Заработную плату ей каждый месяц аккуратно переводили на счет в банке. Однако, не сама Фрида важна, а связанная с ней идея!”

Выступление свое Наоми обычно завершает так:

“Семьдесят процентов сюжета – вымысел! Роман “Саул и Иоанна” вовсе не автобиографический. Детали биографии, внесенные мной в роман, призваны подчеркнуть ту тяжкую цену, которую заплатило еврейство Германии за свою ассимиляцию”.

На всех встречах ей задают одни и те же вопросы:

“Почему вы выбрали тему еврейства Германии?”

“Образ Иоанны вы списали с себя? Роман ваш, по сути, ваша автобиография?”

Охрипшим голосом она отвечает, что весь сюжет ею вымышлен, но есть и некоторые автобиографические детали. Они вторичны, хотя иногда врываются в сочинения любого писателя. Копируя реальность, нельзя создать настоящую литературу. Семья Леви в романе – типичная семья ассимилированных немецких евреев.

Она отвечает кратко, но поклонники не желают с этим согласиться. После окончания встречи читатели уверены, что она и есть девочка Иоанна.

Спрашивают об идеологии романа, и она объясняет, что всякая идеология искажает процесс творчества. Она не просто пишет о людях, она живет в них, говорит их языком, солидаризируется с их душами, даже с нацистами. Она растворяется, исчезает в стихии сочинения.

Гости из-за рубежа обивают порог ее дома, поток писем не иссякает, телефонные звонки будоражат кибуц. Она испытывает потрясение, услышав по телефону человека, представившегося врачом хайфской больницы Рамбам, на которого произвел сильное впечатление роман. Человек назвал свое имя – Фреди, и она вспомнила, что мужчина с таким именем плыл вместе с ней в Израиль. Именно он сказал, что она нормальная девушка, и даже может влюбиться в мужчину. Сказанное Фреди на борту корабля, а затем в спасательной шлюпке, сбылось с Израилем Розенцвайгом. И хотя врач Фреди не был юношей, с корабля “Италия”, он вернул ее к воспоминаниям.

“Кто написал ей роман?! Откуда у нее такой богатый образный язык?! Не может быть, что она своими силами написала такой прекрасный роман?!”

Отец ее двух дочерей распускает слухи: роман написал Израиль Розенцвайг или очень помог в его написании. Израиль возмущен – он критик, а не писатель.

Слова восхищения и поддержки со стороны читателей идут в одной упряжке со сплетнями, завистью.

Израильская элита распахнула перед ней двери своих домов. Имя Израиля Розенцвайга не сходит со страниц газет.

Она же чувствует, что задыхается. В доме ее не покидает ощущение счастья, но вне стен дома она чувствует опасность.

“Израиль, что мы тут делаем? Каждый наш шаг сопровождают сплетни. Будем честными с самими собой и оставим, в конце концов, кибуц. Есть у нас чудесные друзья в Иерусалиме. Они ждут нас”.

“Дорогая моя, в кибуце царит атмосфера созидания. Здесь жизнь богаче. Если ты себе в этом не признаешься, если это не чувствуешь, значит у тебя что-то не в порядке, а не в кибуце. Проверь себя”.

“Ты действительно так чувствуешь? –