Читать книгу "Дон Иван - Алан Черчесов"

– Продолжай про измены.

– Да тут и рассказывать нечего: тосковал, лез на стенку, изнемогал от желания. Трижды видел подобие и уподоблялся скоту.

– В каком смысле – подобие?

– Такие же ноги. Такие же волосы. Такая же точно походка.

– Так любил ее всю, что кидался на части?

– Как взбесившийся скот.

– Анна про то не узнала?

– Анна про это молчала. Мне не хотелось, чтоб знала. Но она редко чего-то не знала.

– Опиши ее. Ну, какой она была в жизни.

Придвигаю Дону блокнот, отхожу, чтоб ему не мешать, и ложусь на диван – в той же позе: подложив под голову руки и скрестив лодыжки на подлокотнике. Потом закрываю глаза. Открывать мне их не обязательно: я читаю вслепую.

Анна была очень ловкой. Она умела лазать по деревьям, скакать на лошади, нырять с вышки, сыпать скороговорками, рисовать сахаром по столешнице и пускать изо рта кольца дыма. Могла поворачивать ключ ногой и завинчивать каблуком шурупчик на сумке. У нее был дар ладить с собаками, официантами и стариками, засыпать в любой час и в любом положении и всегда просыпаться с улыбкой.

Анна была неуклюжей. Она колотила тарелки, вырывала с кишками розетки из стен, спотыкалась о пуфик и набивала шишки даже о тени. Она не дружила с электроприборами, кранами и телефонами. На нее ополчались пепельницы и горшки. От нее убегали ночные рубашки и тапочки. Попав в ее руки, сковорода начинала плеваться, а пылесос превращался в удава.

Анна была смешной. Спросонья она косолапила. Спьяну вязала. С испугу икала, а с голоду больно кусалась. Но спросонья она косолапила.

Очень серьезной была моя Анна. Особенно если шутила.

Рядом с ней на любое фатальное утверждение (мир бессмыслен, все продается и покупается, что ни делай ты в этой жизни, все к худшему) у меня был один и тот же ответ: ну и что? Потому что с ней рядом все было к лучшему, даже если мир катился в тартарары.

Белая лошадь на полном скаку – вот что такое была моя Анна.

И она была – тайна…

– Пожалуй, достаточно.

Дон поднимается из-за стола.

– Что теперь?

– Если хочешь, могу рассказать про Созополь.

– Про меня и про Светку в Созополе?

– Вы здесь уже ни при чем.

– Мы с Тетей были там прошлым летом.

– Что-то я вас не видел.

– Ты тогда еще не таскался за мной.

– Зато нынче могу повести за собой. Ты готов?

Я даю ему руку.

* * *

«Звонок от Анны раздался в шесть тридцать утра. Я так грезил о море во сне, что проснулся в ракушках.

– Соскучился? Хочешь ко мне? Я в Бургасе.

– Что ты делаешь в Бургосе?

– Не в Бургосе, Дон, а в Бургасе. Вернее, поблизости. Раскопала чудесное место. Слушай: из Севильи есть чартер до Праги. Там пересадка и сразу – в Бургас. Буду ждать тебя в зале прилета. Сейчас же звоню Каталине… Чего ты молчишь? Ты заснул?

– А я просыпался?

– Ты проснулся и уже мчишься в ванную. А если не мчишься, я отменяю такси и подаю на развод.

– Какое такси?

– Через двадцать минут будет у наших ворот. И не забудь за меня чмокнуть Арчи и оставить ей деньги. Положишь под вазу.

– Кому деньги? Какую?

– Каталине. Что на комоде.

Оставалось только понять, что такое комод, и запрыгнуть в такси, чтобы успеть на посадку.

В Бургасе меня встречала не Анна, а ее хриплый голос. Пойдя на него, я увидел, кому она его одолжила: загорелый, почти золотистый толстяк с золотой толстой цепью на шее и золотым толстым перстнем на пальце, которым он нажимал на клавиши портативного магнитофона. Динамики грохотали испанским: “Поторопитесь, Ретоньо! Ваша жена изнывает. Да проявите смекалку. Наградой за это – сюрприз… Поторопитесь, Ретоньо! Ваша же…”

– Не нужно повтора. Я все уже слышал, – сказал я по-русски. – Вы, должно быть, водитель?

Он покачал головой. Я вспомнил, что здесь это значит согласие.

– Как ваше имя?

– Васил.

– И куда мы поедем?

– Созопол.

– Далеко?

Он кивнул. Это значило нет. Интригующий старт: рокировка минуса с плюсом и изгнание с поля всех мягких знаков. Хорошо бы взять в толк, в какую Анна играет игру.

Если по-русски, то городок назывался Созополь. В городке был Старград. С трех сторон окружен он был водами моря. Шофер отыскал деревянный отель. В отеле меня ожидала записка:

«Умоляю, прости меня, Дон! Увидеться не получится. Кое-что изменилось.

Потом объясню. Надеюсь, номер понравится. Целую. Люблю».

Со стены забили часы. Я усмехнулся: потратить почти целый день, чтоб прилететь к себе самому, – спору нет, достижение.

Я поплелся по лестнице вверх, вошел в номер, бросил в шкаф сумку, включил телевизор, разделся, улегся и закурил. Отель взрос на сваях из самого дна, так что море билось где-то в подполе. Я припомнил складки скалы перед входом и ветер, скоблящий ветвями сосны ту скалу. Получалось, пустота внизу была сразу и жидкой, и твердой, и газообразной. И при этом какой-то крылатой: паришь, будто чайка над морем.

Наслушавшись моря, я жалобно пукнул. Иногда так из нас выпархивает душа – словно заложница с черного хода темницы. Обездушенный, я пошел в душ. За занавеской высилась статуя. Судя по цвету, из бронзы. Пустив воду, она наставительным тоном произнесла:

– Курить было необязательно. Как, впрочем, и пукать. Тебе понравился номер? В смысле сюрприз?

– Ненавижу тебя, – сказал я и сгреб Анну в объятия.

– Больно! Пусти.

Отпустил я ее спустя час. За окном раздалось курлыканье.

– Как по-испански “курлыкать”?

– Gruir.

– Есть, за что ухватиться.

– О чем ты?

– Слова должны быть такими, чтоб за них можно было хвататься. Как за канаты. Например, слово “чайка”. “Море”. “Созопол”. “Gruir”.

– А слово “любовь”?

– Это слово я не люблю. У него неудачные родственники: брат любой и сестрица Любаша. Потому я люблю в нем любовь, но как бы без слова.

– А “Анна”? Что любишь ты в ней?

– В Анне – ванну. И благодать.

Ее смеху вторила чайка. Мы послушали эхо и, набрав полный парус молчанья, выплыли в море, укоренившись в скале. Ветер негромко позванивал стеклами в рамах, приклеив снаружи к ним синий лоскут. Городок меня угадал. В нем я мог разом лежать голышом, парить над скалой, лопать ложками небо и при этом не сдвинуться с места.