Читать книгу "Дон Иван - Алан Черчесов"

– Хоть она и смеялась, на душе у нее было тоскливо. Я это почувствовала. В ней скопилась целая бездна печали, и она над ней хохотала. Она притворялась, но при этом была столь совершенна и подлинна, что я не сдержалась. Я была так несчастна, что не могу поделиться с ней счастьем, нахлынувшим из-за того, что она настоящая – настоящей всего, что когда-либо было печалью, несчастьем, было, есть или будет бедой, – что я разрыдалась, как дура. А она встала из-за стола, подошла ко мне и обняла. И никаких слов нам было не нужно.

– Будь я писателем, сочинила бы детектив, где убийца – язык, – сказала жена в другой раз, когда Арчи слизнул с отрывного листка имя профессора, с которым она должна была встретиться в Вене.

Я опять ее плохо услышал: спустя месяцы кокер слизнет последнюю строчку записки, которую Анна оставит мне перед отъездом в Марокко:

Решила тебя не будить

(одного поцелуя оказалось уже недостаточно).

Не скучай. Жди сюрприза. Станет

совсем невтерпеж, потерпи чуть еще.

Хоро……………………………………

Что в этом хоро…? Похоронка или посулы хорошего? Теперь не узнать. Проклятье чернил “Монтеграппа”. Ароматическая игрушка, приобретенная в подарок на именины. Кем? Да мною и купленная! Важнейшие глупости в жизни мы совершаем собственноручно, чтобы потом сетовать на судьбу».

Дон делает перерыв.

– Мне надо отлить. Посидишь тут в засаде или отвалишь к себе?

– Посижу.

Пока он струит, я хлебаю пивко. Наш альянс – сообщающийся сосуд: сколько убыло, столько и прибыло.

– У меня тут мыслишка закралась. Растолкуй мне про башни.

Он усмехается:

– В смекалке тебе не откажешь. Можешь взять на заметку: была у нее такая привычка – строить из карт, шоколадок, конфет и монеток макеты библейской легенды. Вавилонское столпотворение в миниатюре. Пирамидки бессмыслицы, разрушавшиеся от громкого звука или собачьего языка. Это ее умиляло: смотри, говорила она, как все хрупко в нашем сознании. Стоит ему возомнить, что точка опоры им найдена, как расчет идет прахом.

– Чему же она была рада?

– Разоблачению гордыни. Когда-то она, как и я, пыталась учить языки. Но чем больше учила, тем больше запутывалась. Потом поняла, что ей не хватало любви.

– Поняла это после знакомства с тобой?

– Не кричи.

– А ты не бубни. Я тебя плохо слышу.

– Почему, когда человек плохо слышит, ему хочется, чтобы его услышали все?

– По той же причине, что тот, кто плохо умеет любить, хочет, чтобы его все любили.

– Твоя правда. Так со мною и было – до Анны.

– А зачем ты ей изменял?

– Ты и это пронюхал? Или ткнул наугад пальцем в небо?

– Ткнул, а теперь и пронюхал.

– Ты мастак выворачивать руки. А слабо будет их на себя наложить?

– И не подумаю. Самоубийцей становится тот, кто воспринимает себя чересчур уж всерьез. Я для себя – не всерьез. Для меня всерьез ты.

– Фортунатов сумел.

– Для меня он был тоже всерьез.

– Перед тем, как она умерла, у меня во сне выпали зубы. По соннику – к смерти, болезни, беде.

– Почему ты с ней не поехал?

– Не позволила. Анна редко мне позволяла поехать куда-то с собой.

– Тебя это не настораживало?

– Я должен был верить. Так она меня проверяла. Иногда исчезала внезапно. Как-то вышла за сигаретами, а через три часа позвонила и предложила поужинать на пьяцце Испания. Я спросил, где это, ответила: в Риме. Туда я и полетел… Появлялась Анна столь же внезапно: думаешь, что в Копенгагене, а она у тебя за спиной. Волшебство, да и только.

– Но тебе к нему было не привыкать.

– Годы с Факирским были лишь тренировкой. Фокусы – не волшебство.

– Повторять за мной не обязательно. Довольно, что я за тобой повторяю.

– Признайся, зачем ты ко мне привязался? Чтобы снова влюбиться в жену?

– Я Тетю и так до колик люблю.

– Неправда. Ты ее любишь до первой попавшейся Литературы. Оттого и торчишь, запершись в кабинете. Ты даже не помнишь, чем она у тебя заболела, когда чуть было не умерла. Это ты называешь любовью до колик? И нечего мне заливать, что ты спас ее, погубив мою Анну! Ты погубил мою Анну, чтобы спасти свою шкуру.

– Только что Дон Иван приговорил себя к высшей мере.

– Погибнуть в тысячный раз – с меня не убудет. А тебя вот совесть замучает. Как мучает из-за того, что ты за ними следил.

– За кем?

– За Светкой своею и Германом.

– Гнусный поклеп!

– Не отпирайся: ты ведь таскал меня за собою.

– Я не следил, а… придуривался. Чтобы почувствовать ревность, чтобы ее почувствовал ты, чтобы я написал тот кусок про тебя и Альфонсо.

– Ну и как, написал?

– Руки еще не дошли.

– И давно ты ревнуешь?

– Недавно.

– Давно. Твоя ревность – не ревность, а ущемленное самолюбие. Кстати, ты в курсе, что, пока гарцевал по Испании, супруга твоя ездила с Германом в Зеленоград? На днях они снова смотались туда, средь белого дня, ничего тебе не сказав.

– И что это значит?

– Не имею понятия. Сам я таскался с тобою.

– Так откуда ты все это знаешь?

– Земля слухами полнится. В общем, жди, приятель, сюрприза.

– А ты, братец, сволочь!

– Уж какой уродился. Немудрено с такими родителями.

– Жаль, нельзя тебе морду набить.

– Мне-то что! Тебя угнетает, что нельзя набить морду Герману. Как-никак он святой.

– Он с ней спит?

– Я не знаю. Клянусь. Но если святой, то не так оно вроде и страшно, а?

– Страшно-то тогда, что и он не святой. Разве святой предаст дружбу?

– В агиографии я не силен. Но, коли тебе интересно, поделюсь своим мнением: ты сам до пупа замарался. Следить за женой и собственным другом – предательство. Похуже измены с Долорес.

– Заткнись! Сам-то ты Анне не изменял?

– Изменял. Но только затем, чтобы не изменять.

– Это уже что-то новенькое!

– Случилось всего-то три раза, когда Анна бывала в отъезде.

– А где?

– Не помню. И точно не знаю. В детали я не вдавался.

– Понятно. Дон Жуан – это тот, кому невозможно наставить рога!

– Зря иронизируешь. У меня за плечами семь сотен лет, и все без рогов.

– Ага!

– Что – ага? Надумал испортить мне биографию? И не пытайся: моя репутация крепче твоего мстительного пера.