Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

* * *

Сказать по правде, Хани, мне неловко, что ты оказалась замешанной в эту историю, но я рад уже тому, что ты от меня не открестилась. Ведь это ты наняла мне адвоката? Проще всего было послать португальских чиновников подальше, изложив, как все обстоит на самом деле. И то сказать, ну какая ты мне жена? Мы не виделись четырнадцать лет, и, сказать по правде, я не слишком-то помню твое лицо. Что я помню, так это запиленную пластинку Stabat Mater в исполнении Лондонского оркестра, которую мы слушали в твоей комнате, дожидаясь ужина.

Если кто-то сказал бы мне тогда, что ты станешь моим Ором, когда начнется битва с этими, как их, амаликитянами, что ты будешь поддерживать мои руки, когда они станут падать, до самого захождения солнца, я бы засмеялся. И ты бы засмеялась. Теперь-то я знаю, что объятия без смеха – вещь ничего не стоящая, просто обряд с разложенными на алтаре дарами (нá тебе, Боже, что нам негоже), но что я знал тогда, двадцатилетний заносчивый jovem? И что я знаю теперь?

Что я знаю о ревнивой Габии, вечно боящейся подвоха, стоящей на воображаемом причале, будто королева ужей, привыкшая ждать кровавую пену? Что я знаю о своей матери? Однажды летом я зашел на кухню, когда мать резала салат, она протянула мне зеленый перчик, и я отшатнулся. Я закрылся в ванной и долго разглядывал свои руки, представляя себе Франтишека Конопку, белорукого шляхтича, избавившего меня от материнских пальцев, жестких волос и широкого сувалкийского носа.

Что я знаю о нечестивой Марте из поселка Видмантай, которую я презирал за неразборчивость, не подозревая, что сам стану таким, как только мне слегка перевалит за тридцать? Что я знаю о Додо, с которой провел немало ночей, таких же пустых, как ее коттедж в Капарике, похожий на тысячу других коттеджей на побережье: иллюзия фахверка, красные балки, маслиновое дерево у крыльца? Я знаю, что додо – это большеглазая неуклюжая птица с опасным клювом, которая не умела летать. Додо вымерли в семнадцатом веке, недаром в английском есть выражение as dead as a dodo, в моем случае это звучит: as gone as Dodo, если мой английский меня не подводит.

Да полно, разве я не этого хотел, когда решил поставить крест на писанине и стать похожим на своего школьного друга? Я хотел стать равнодушным и расторопным, легким, черствым и острым на язык. Буквы тянули меня вниз, туда, где копошились тысячи, десятки тысяч покорных, горячих, невезучих личинок, всю жизнь шевелящих усиками – или что там у них бывает? – в поисках нужного слова. Я отказался от букв, и мне удалось оттуда вырваться. У меня появился дом с гранитной лестницей, где на каждой площадке стоит скамья орехового дерева. Мой школьный друг нашел меня неузнаваемым. Женщины теперь говорили со мной иначе, они видели, что я пьян без вина, знали, что я навеселе от других возможностей, женщины слышат это первыми, как чайки слышат приближение шторма. Женщины первыми узнают, что ты перестал бояться.

Но вот я напоролся на Лилиенталя в заброшенном клубе фаду и вернулся к буквам, вознамерившись его поразить. Я залез в эту вязкую термальную грязь по колено, желая, чтобы он меня полюбил. Но что я знаю о Лилиентале?

И что я знаю о Зое? Я хотел с ней спать, всегда хотел, с самого первого дня в Лиссабоне, я уже тогда знал, что буду спать с ней. Понимаешь? Это как увидеть с детства знакомый пейзаж, хотя ты уверен, что ни разу не был в этой стране. Но когда мне представился шанс, тогда, в отеле «Барклай», я понял, что хочу чего-то другого. Она сидела на постели, подогнув босые ноги, ее тело сияло и пересыпалось, а я ходил по комнате, отводил глаза и старался думать о том, где завтра раздобыть денег на автобус до Вильнюса. Я понятия не имел, где буду жить, когда вернусь домой, и что я скажу матери, когда вернусь домой, и есть ли у меня дом вообще.

– Косточка, поди сюда, – сказала тетка, и я вздрогнул. Точно таким же голосом она говорила это шесть лет назад, выходя на залитую солнцем голубую террасу в Альфаме. Косточка, поди сюда, почисти мне вишни для варенья.

* * *

Мы были недалеко от моря, это точно, голова у меня кружилась от соленого воздуха. Чем ближе мы подходили к дверям морга, тем больше мне становилось не по себе. Будь я быком на корриде, забился бы в угол и улыбался бы оттуда матадору. Когда в девяносто первом меня взяли на корриду, я прочел в буклете, что в старину все углы на арене закрывали щитами, потому что быки нередко трусили, забивались в угол и выкурить их оттуда было невозможно.

Стальные двери даже на вид были холодными, на правой створке какой-то шутник написал черной краской: Revertitur in terram suam unde erat. Пруэнса вошел первым и пробыл там некоторое время, а мне разрешили сесть на стул, над которым была вытертая отметина, – я сразу представил себе, сколько затылков прислонялось к этой стене год за годом, делая пятно все более безнадежным. Минут десять я сидел, свесив руки между колен, и вдыхал смесь ацетона, бунзеновских горелок, жидкого мыла и реактивов, струившуюся из дверей лаборатории. На двери лаборатории была надпись «Не входить», а на двери морга – «Сохраняйте спокойствие».

– Прошу вас, – сказал следователь, делая мне знак из дверей, и я вошел. Это был еще не морг, а что-то вроде прихожей, перегороженной рифленым стеклом, за стеклом виднелась комната, от пола до потолка выложенная зеленым кафелем. Я ожидал увидеть холодильные камеры, стол для аутопсии и прочее, но увидел только белую скамью, длинный ящик на ней и смотрителя в халате, возившегося с каталкой. На смотрителе были резиновые сапоги, как будто он собрался поработать в саду после дождя. Пруэнса вздохнул, толкнул стеклянную дверь и вошел в комнату. Я представил себе сладковатый запах гниения и формалина, ударивший ему в ноздри, и поежился. Смотритель откинул одну из стенок ящика, будто борт у грузовика, и выволок тело на каталку, осторожно придерживая за плечи.

Я увидел маленькую голову со светлыми, свисающими, будто мокрая пряжа, волосами. Из-под клеенки виднелась нога с биркой на щиколотке и рука, откинутая вниз, на мизинце не хватало верхней фаланги. Пруэнса стоял в изголовье скамьи, разглядывая запрокинутое лицо с морозными кругами у глаз. Клеенка, которой накрыли тело, была того стыдного розового цвета, который могут выносить только грудные младенцы и мертвецы.

Я прищурился, вглядываясь в бирку, но синяя чернильная надпись расплывалась, как будто на нее капнули водой, тогда я плотно прижался носом к стеклу и прочел: Liutauras Jokūbas Rauba. Год рожд. 1974.

– Посмотрите внимательно, – строго сказал человек в синем халате, выходя в коридор. – Вам хорошо видно? Требуется ли вам зайти внутрь? Вы узнаете этого человека? Назовите его полное имя.

Часть третья

Тавромахия

Глава шестая

Лютас

Патагония лежала внизу, как оправа от викторианской брошки, ее середину застилали облака, и брошка казалась пустой, как будто из нее вынули камень, чтобы снести в заклад. Я видел целую груду таких погнутых оправ и пряжек в витрине у еврея, прямо напротив мастерской моего отчима. Еврей скупал серебро и золото, а отчим звал его Бенька, хотя на вид ему было лет девяносто. Круглое окно оказалось теплым, когда я приложил к нему ладонь, и я подумал, что мы приближаемся к Огненной земле.