Читать книгу "Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения - Владимир Жданов"

О своем отношении к тому делу и человеку, который невольно и даже совсем неведомо для него самого нарушил мой семейный мир, я одно могу сказать, что я в эту область, с его отъезда, не заглядываю и стараюсь не думать. Мне очень больно и жалко прервать с ним дружеское знакомство и обидеть прекрасного, доброго и кроткого человека, но от меня этого настойчиво требуют. Месяц тому назад он уехал из Ясной и, вероятно, на днях я его увижу здесь. Что я почувствую, увидав его опять, совсем не знаю. Может быть, радость, может быть, ровно ничего, а вернее, мне будет неловко и, главное, тяжело, что он невинная причина моего горя вследствие душевного состояния моего мужа. Минутами сердце мое возмущается, и мне не хочется уступить радости тех музыкальных минут, которые давал мне этот человек; не хочется отказаться от тех простых ласково-дружеских отношений, которые мне дали столько хороших часов в моей жизни эти два последние года. Ведь отношения эти были так чисты, просты, симпатичны; но, когда я вспомню страдания моего мужа, его слепую ревность, мне делается страшно, горько, стыдно и хочется просто как-нибудь уйти из жизни, даже умереть, лишь бы не чувствовать на себе этих обидных обвинений, мне, которая всю жизнь больше всего дорожила своей чистотой и строгостью поведения; чтоб ни муж, ни дети не могли никогда краснеть за меня. А теперь даже страшно думать о каких бы то ни было подозрениях, – ведь мне 52 года минуло! Впрочем, я дурно выразилась: подозрений и нет и не может быть. Есть только сердечно-деспотическое требование нераздельной любви исключительно к себе и своей семье. И надо стараться это исполнять. В будущем все страшно. Лев Николаевич еще далеко не успокоился, а я не сумею, может быть, его успокоить, чувствую, что теряю сама душевное равновесие, которое утратила со смертью Ванички. Душа продолжает томиться, искать утешения, новых ощущений совсем в других областях, чем те, в которых я жила при жизни моего милого мальчика. Куда меня вытолкнет, совсем не знаю. Спасибо, что молитесь за нас: может быть, Бог услышит вашу молитву».

Из дневника Льва Николаевича: «За это время была поездка в монастырь с Соней. Было очень хорошо. Я не освободился, не победил, а только прошло».

Из писем к жене: «Как мне тебя жалко, не могу сказать. Погода точно такая, какая была, когда праздновали твои именины с музыкой от полковника Юноши и танцевали на террасе. Особенно жалко, что ты именно именины не проведешь вместе с нами. Хорошо ли ты съездила к Пете? Почти не переставая думаю о тебе. Праздновали тогда твои именины в тот год, как привезена была Дагмара: это лет 20 [301] тому назад. Очень хорошо было мое чувство к тебе. Я его очень помню».

«В тебе много силы, не только физической, но и нравственной; только недостает чего-то небольшого и самого важного, которое все-таки придет, я уверен. Мне только грустно будет на том свете, когда это придет после моей смерти. Многие огорчаются, что слава им приходит после смерти; мне это нечего желать; я бы уступил не только много, но всю славу за то, чтобы ты при моей жизни совпала со мною душой так, как ты совпадешь после моей смерти».

Письмо мужу: «Все думаю о тебе, милый друг, и в первый раз в жизни эту осень я признала, что действительно года идут наши, и старость несомненно наступила; что будущего уже нет, а есть прошедшее, за которое надо благодарить Бога, и есть настоящее, которым надо дорожить каждую минуту, и просить Бога, чтоб он помог нам ничем его не портить».

Софья Андреевна – сестре: «Моя жизнь вся сосредоточилась на музыке: только ей я живу, учусь, езжу в концерты, разбираю, покупаю ноты, но вижу, что во всем опоздала и успехов почти не делаю, и мне делается грустно. Это своего рода помешательство, но чего же и ждать от моей разбитой души? Я так и не пришла в нормальное состояние после смерти Ванички, а жила и живу изо дня в день, не интересуясь ничем, а убиваю время и, главное, развлекая себя, чтоб забыться в чем-нибудь, увлечься, хотя бы самым диким образом. Левочка стал со мной необыкновенно ласков и терпелив. Я последнее время как-то особенно чувствую его над собой влияние, в смысле духовной охраны. Он понял потерю моего душевного равновесия и постоянно мне помогает добро и ласково».

Лев Николаевич – жене: «От тебя еще не было ни одного письма, милый друг Соня, а я пишу уже третье. Я знаю, что ты не виновата, но мне приятно самому себе похвастаться своим чувством к тебе. Не переставая, думаю о тебе, и так хочется влить в тебя спокойствие и уверенность, которые сам чувствую в жизни и которых, я знаю, тебе недостает, и без которых жить и страшно и стыдно, точно мне дали хорошее приличное платье, а я все надел навыворот и хожу, неприлично оголившись. Знаю и утешаюсь тем, что это временно. Та сила жизни, энергия жизни, которая есть в тебе, запутавшись сначала после потери привычного русла и попадая, куда не надо, найдет тот путь, который предназначен, – один и тот же всем нам. Я надеюсь и верю, потому что я люблю тебя. Самыми странными и непредвиденными путями, но сила жизни найдет предназначенное ей русло». «Как-то жутко за тебя: ты кажешься так не тверда и вместе с тем так дорога мне».

Софья Андреевна – Льву Николаевичу: «В вагоне я все вспоминала, как я растерялась глупо, и как ты меня окружил рукой и повел как ребенка. И сразу мне стало спокойно, и я отдалась в твою волю, потеряв свою. Как жаль, что в жизни моей так мало мне приходилось отдаваться твоей воле; это очень радостно и спокойно. Но ты неумело брался за это, и не последовательно, а лихорадочно: то страстно, то вовсе забывая и бросая меня, то сердясь, то лаская, обращался со мной… Что-то у меня переменилось в моих душевных отношениях к тебе, и что-то стало хорошее. Иногда хорошо бы сделаться слабой, чтобы полюбить ту силу, которая тебя поддержит именно в ту минуту, когда это было нужно. И со мной так было в эти полтора года слабости души и тела со смерти Ванички».

«Твои частые письма для меня все та же твоя рука, которая, обняв меня сзади, повела и поддержала меня насильно, когда я испугалась приближавшегося поезда и совершенно растерялась. Спасибо тебе за них. Я совсем не достойна твоей доброты, чувствую себя настолько хуже тебя, что никогда не подняться мне до твоего душевного состояния. Но я постараюсь и надеюсь достичь того, что никогда уже не сделаю тебе больно, ничем, даже в мелочах. Далеко мне еще до того, чтобы приобрести полное спокойствие души, и не вижу я еще ясно пути моей будущей энергической жизни. Все назади, а вглядишься вдаль, вперед, и только мрак. Лучше не глядеть. Сила же моей энергии, о которой ты говоришь, продолжает быть направлена на то, чтоб забываться. Если не достигаешь этого, сейчас [же] болезненная тоска. Впрочем, после поездки в Ясную я живу лучше, бодрее и тверже».

Лев Николаевич – Софье Андреевне: «Ты спрашиваешь, люблю ли я все тебя? Мои чувства к тебе такие, что мне думается, что они никак не могут измениться, потому что в них есть все, что только может связывать людей… Нет не все. Недостает внешнего согласия в верованиях; я говорю – внешнего, потому что думаю, что разногласие только внешнее, и всегда уверен, что оно уничтожится. Связывает же и прошедшее, и дети, сознание своих вин, и жалость, и влечение непреодолимое. Одним словом, завязано, зашнуровано плотно. И я рад».

Последнее письмо написано в середине ноября. А в декабре Лев Николаевич отмечает в дневнике: «Пять дней прошло и очень мучительных. Все то же. Вчера ходил ночью гулять, говорили. Я понял свою вину. Надеюсь, что и она поняла меня. Мое чувство: я узнал на себе страшную гнойную рану. Мне обещали залечить ее и завязали. Рана так отвратительна мне, так тяжело мне думать, что она есть, что я постарался забыть про нее, убедить себя, что ее не было. Но прошло некоторое время, рану развязали, и она, хотя и заживает, все-таки есть. И это мучительно мне было больно, и я стал упрекать, и не справедливо, врача. Вот мое положение. Главное – приставленный ко мне бес. Ах эта роскошь, это богатство, это отсутствие заботы о жизни материальной, как переудобренная почва. Если только на ней не выращивают, выпалывая, вычищая все кругом хорошие растения, она зарастает страшной гадостью и станет ужасна. А трудно – стар, и почти не могу. Вчера ходил, думал, страдал и молился, и, кажется, не напрасно».