Читать книгу "Салон в Вюртемберге - Паскаль Киньяр"

Я был утомлен. Я был мрачен. Я находился в Бергхейме и возвращался домой с сеткой, полной продуктов – лиственной свеклы, пакетов молока, на которых с материнской заботливостью было указано, что их следует осушить до февраля 1984 года. На дворе стоял ноябрь 1983-го. Я машинально убирал в холодильник банки с грибами и картонки с молоком. Меня мучила смертельная тоска. Решимость бороться с ней рассыпалась в прах. Чем же занять предстоящий вечер? Я отправился мыть руки. Поднял глаза к зеркалу. И тут меня подстерегал сюрприз, от которого я пришел в полное замешательство. Вместо печальной физиономии из зеркала смотрело лицо, сияющее бодростью и жаждой жизни. Настоящая мордочка кенгуру, если не гиппопотама. Гримаса усталости или хандры, кривившая губы, казалась явно наигранной. Сквозь завесу томной скорби во взгляде пробивался прежний хищный блеск. Мало-помалу я начал смеяться. Побрился. Наполнил ванну. Радость, веселье, которыми можно тешиться день и ночь, не мешают жизни идти путем самого прочного отчаяния и страха. По этому поводу мадемуазель Обье наверняка сказала бы, что отсутствие надежды – это что-то очень уж «потешное». Я позвонил Клаусу-Марии. Вывел машину и поехал в Штутгарт.

Доехав до кондитерской на Кенигштрассе, я остановился: я вспомнил о Флоране Сенесе. Войдя внутрь, я накупил шоколадных конфет, карамели, других сладостей – «кокотки» из Сен-Дье, помадки, «цитроны»… Как же это было вкусно! С каждым глотком я мысленно творил коротенькую жевательную молитву: «In memo-riam»,[133]в которой не было ни капли насмешки. Только благоговение. Наконец до меня дошло, что я устроил себе солидный закусон, и это меня рассмешило. Торопливо возвращаясь к машине, я говорил себе: «Счастливы те друзья, которым достался траурный венок на могилу в виде карамельки „Magnificat" или лионской помадки!» Я решил, что хватит мне тешиться мифами. И купил себе кошку. Ее звали Навсикая. Этот котенок умилял меня. Он был не так свиреп, как Дидона вначале. Но кто мог заменить мне Дидону?! Кошки, в отличие от людей, не взаимозаменяемы – разве что в безразличии и жестокости.

Она хмурилась. Я давно успел позабыть, насколько недоверчивы и боязливы кошки, как подозрительно изучают взглядом любое живое существо, кончиками усов – любую вещь, шерсть ковра, фаянс глубокой тарелки, температуру молока. Давно забыл ту невероятную осторожность и невероятное проворство, с которым они мгновенно скрываются, стоит хотя бы щелкнуть языком. Потом до меня донесся звук робкого лакания, он меня буквально потряс. Я выскочил из комнаты, оставив Навсикаю одну.

«Дидона!»

Этот мысленный крик отозвался во мне физической болью. Я вбежал в ванную. И размазал по лицу, стер, одну за другой, брызнувшие слезы, а потом – чтобы хоть для виду отметить это событие и не произвести слишком уж плохого впечатления на Навсикаю – спустился в погреб за бутылкой токая.

Навсикаю я угостил водой в широком хрустальном бокале. Мы отпраздновали наш союз лососиной – наполовину сырой, наполовину копченой. Иными словами, на одну половину бледно-розовой, на вторую – оранжевой, и мне вспомнилась лампа «Galle» в сумрачной комнате, стоящая рядом с бледно-розовой бонбоньеркой, где наверняка лежали карамельки, какие-нибудь «Hopjes». Мы выпили. Выпили много. И еще в тот вечер мы с ней поболтали – вволю и вполне непринужденно.

По ночам меня всегда преследуют кошмары. Просыпаясь с криком, в холодном поту, я включал свет и прижимал к себе Навсикаю; я всматривался в ее глубокие глаза и произносил длинные речи о своем горе, о напугавшем меня ужасе. Только ей одной я мог поверить тайну бытия. Она настолько печальна, что я не могу посвятить в нее никого другого. Я установил в бергхеймском доме замечательные двери со специальной лазейкой для кошки.

В 1983 году Дельфина развелась с мужем. Как ни странно, в то лето я получил от нее две открытки – с Крита и из Югославии. Она совершала тот же вояж, что некогда Изабель; отцу она подражала в другом: с тех пор как он умер, она просто подписывала открытки, которые посылала из поездок. В конце ноября или в начале декабря 1983 года Дельфина позвонила мне. Она сказала, что давно уже собирается передать мне одну вещь. Напомнила, что впервые заговорила со мной об этом в Сен-Мартене, много лет назад, что ей очень стыдно за такую задержку и что она хочет увидеть меня – так же быстро, как долго тянула с этим – до сих пор.

Странный это был звонок, он показался мне весьма загадочным. Я смутно припомнил, что во время ее свадьбы – четырьмя годами раньше, в окрестностях Дьеппа, – она действительно говорила о каком-то предназначенном для меня подарке. Что это была за вещь, из которой она делала такой секрет? Сразу после войны мы с сестрами видели в киноклубе Хейльбронна прекрасный черно-белый фильм, в котором многочисленные журналисты безуспешно пытались разгадать смысл последних слов, произнесенных перед смертью магнатом американской прессы, – и только зрителям было понятно, что речь идет о названии санок, на которых тот катался в детстве с горы. Теперь и я испытывал нечто подобное.

Мы пригласили ее поужинать у нас, на улице Марше-Сент-Оноре. Дельфина была красива, но выглядела совсем девочкой. Она коротко остригла волосы. Похоже, она сделала это совсем недавно и еще не привыкла к исчезновению пучка, – ее руки то и дело машинально тянулись к затылку, словно проверяя, все ли в порядке с прической. Да и вся она, с этой своей кургузой юбчонкой, с коротенькой стрижкой, от которой лицо казалось крупнее, и худеньким телом, с угловатой осанкой и печалью в глазах, произвела на меня впечатление больной, которая все еще не оправилась от ампутации шевелюры.

Я представил ей Навсикаю. Она вынула из сумки от модного кутюрье довольно объемистый предмет в красивой зеленой крепоновой обертке. Но мои взгляды привлекала не столько эта вещь, из которой она сделала такую тайну, сколько ее собственный взгляд. Эти огромные глаза, такие светлые, голубые и золотистые, были глазами Ибель – пара безбрежных, вечно молодых океанов с вечно новыми, прозрачными и непроницаемыми водами, с крошечными иссиня-черными и золотыми континентами на лазурной глади; они заставили меня зажмуриться, притянуть ее к себе и уткнуться лицом в ее плечо. Мы обнялись. Потом снова сели, и я развернул зеленую бумагу.

А развернув, буквально остолбенел от изумленного волнения, увидев статуэтку из бисквита, которая некогда красовалась на консоли из красного, с прожилками, мрамора в салоне Сен-Жермен-ан-Лэ, отражаясь в висевшем над ней наклонном зеркале.

Но сильнее всего меня потрясло – когда я взял ее в руки – заблуждение, в котором я пребывал целых двадцать лет и обнаружил только теперь. Все эти годы я был твердо уверен, что статуэтка представляла собой обнаженную соблазнительную нимфу, преследуемую сатиром, – нимфа оборачивалась к сатиру с улыбкой, выражавшей и печаль, и покорное согласие. Оказалось, ничего похожего: это была Психея – правда, тоже обнаженная, – с лампой в руке, созерцающая с восхищением, стыдом, восторгом и отчаянием юного Эрота, который, отвернувшись от девушки, бежит прочь. Мастер, сделавший эту группу, позаботился указать на ее цоколе название – «Амур и Психея». Тот же сюжет был отображен на большом холсте в стиле ампир, висевшем в Бергхейме, – он и доселе находится тут, передо мной, в музыкальном салоне, где мы играли детьми и где я ныне пишу эту книгу; под этой картиной мама, такая прекрасная и такая молчаливая, сидела, не удостаивая нас взглядом, пока мы исполняли пьесы, которые заставляла нас учить фройляйн Ютта.