Читать книгу "Если нам судьба… - Лилия Лукина"

Только Артамон Михайлович частенько сидел один, задумавшись, отрешенно размышляя о чем-то своем. Андрей несколько дней не решался завести с ним разговор, но, видя, что тревожащее его настроение Матвеева никак не проходит, все-таки собрался с духом и подошел. Он так и не смог заставить себя обращаться к Матвееву по имени и на «ты», как, впрочем, и Владимир.

— Артамон Михайлович, простите за вольность, но что-то не то с вами происходит. И видеть вас таким мне — что нож острый. Вы скажите, может, сделать что надо? Мы с вами уже на фронте все прошли, и вы мне жизнь спасали, и я вам. Говорите откровенно. Если вы Злобновых опасаетесь, то я этот грех на себя возьму, и совесть меня мучить не будет. Вот вам крест, все сам сделаю, — и Андрей истово перекрестился.

Матвеев долго и изучающе смотрел на Андрея, и в глазах у него было сомнение, которого раньше никогда не было. Он молчал, что-то обдумывая, а потом сказал:

— Пошли, Андрей, в беседке посидим, поговорим. Нам там никто помешать не сможет.

Стоящая на открытом месте беседка действительно была идеальным местом для откровенных разговоров, недаром то одна пара, то другая так любила в ней уединяться. Сейчас в ней, по счастью, никого не было.

— Андрей, ты уже знаешь, что этот дом был предком моим, Андреем Артамоновичем, выстроен, он-то и тайник здесь устроил. Скала ж под нами, вот и выдолбили. Когда Петр Алексеевич умер, то не императрица* Екатерина Алексеевна править начала, а Меншиков всем заправлял. Только отношения у них, у предка моего со светлейшим, прохладные были, вот и стал он опалы опасаться. В это время и велел он со всех других имений, а их ведь у нашей семьи по всей России много разбросано, все самое ценное сюда свезти, и в тайник поместил. Усадьба эта среди всех прочих поместий самая бедненькая, вот и рассчитывал он, что уж ее-то семье оставят. Опала его, слава Богу, миновала. Так вот, где этот тайник находится и как открывается, все мужчины в нашем роду знали, и я знаю. Только ключа не было, спрятал его Андрей Артамонович, а где, сказать не успел, умер в 1728 году.

— Так это его мой отец в ружье нашел? — отважился спросить Андрей, слушавший до этого Матвеева так, как дети слушают сказку, затаив дыхание.

— Да, его, — ответил Артамон Михайлович и замолчал, глядя на Волгу.

— Так в чем же дело, Артамон Михайлович? — изумился Андрей. — Значит, нужно спрятать туда все самое ценное, что в доме есть. Не оставлять же все это Злоб-новым, да и всем прочим, которые сюда слетятся, едва мы за порог выйдем.

А Матвеев все молчал, задумчиво следя за играющими на воде солнечными зайчиками. Замолчал и Андрей. Знал он, что искушение деньгами — самое сильное, что только может быть на свете, и что не о себе сейчас Матвеев думает, а о сыне своем, как для него все это богатство сохранить. Понимал и не обижался.

Так они и сидели, думая каждый о своем, пока, наконец, Андрей не выдержал и не сказал:

— Артамон Михайлович, Богом клянусь, памятью матери моей, жизнью отца и брата, — и, помолчав, он севшим голосом добавил: — Елизаветой Александровной и Андрюшенькой клянусь, что ни одна живая душа, ни отец, ни брат, никогда от меня ни слова не услышит из того, что вы мне доверите.

При упоминании имен жены и сына Матвеев встрепенулся и пристально взглянул прямо в глаза Андрею. И прочел в них то, что сам Власов никогда не осмелился бы произнести вслух — всепоглощающую и безоглядную, граничащую с обожанием, но безмолвную любовь Андрея к Елизавете Александровне.

— Я верю тебе, Андрей, — сказал он. — Случись что со мной…

— Артамон Михайлович, — Андрей впервые позволил себе перебить Матвеева. — Я жизни своей не пожалею, костьми лягу, все мыслимое и немыслимое совершу, но Елизавету Александровну с Андрюшенькой оберегу.

— Пошли в дом, — сказал Матвеев. — Будем потихоньку собираться, дорога нам всем предстоит неблизкая.

С этого дня в усадьбе стали происходить незаметные постороннему глазу приготовления к отъезду: вынимались из рам картины, снимались старинные иконы, укладывалось в корзины и ящики столовое серебро и тончайшего стекла посуда и вазы, даже драгоценные ковры скатывались и пересыпались специально купленной для этого махоркой. В отдельном ящике лежали ранее отложенные Матвеевым книги, при взгляде на которые у Жоржа вырвался возглас: «Они же бесценны». Все это потихоньку относили в пустовавшую за неимением избытка продуктов кладовую около кухни. Женщины пересматривали свой гардероб, отбирая для дороги самое необходимое и практичное.

Жорж выяснил у Семена, единственного, кто так и не смог смириться с тем, что Мария Сергеевна простила его, самый удобный спуск к реке и несколько дней подряд ходил туда с топором, расчищая тропинку, чтобы при отъезде женщинам легче было идти. Владимир под видом рыбалки съездил на другой берег и узнал, у кого и за сколько можно будет купить лошадей с телегой.

Постоянно приезжавший Добрынин, узнав о приготовлениях к отъезду, обещал договориться насчет лодки. Каждый раз, когда он уезжал, ему обязательно клали в коляску сверток то с вещами, то с посудой, из тех, что не стоило опускать в тайник, а оставлять на разграбление не хотелось. На все его попытки отказаться ему объясняли, что лучше оставить своему другу, чем врагам, и он смирился. Часть вещей он завозил сыну Семена, к которому Кошечкин собирался перебраться после отъезда хозяев.

Артамон Михайлович тщательно собрал все находившиеся в доме документы и фотографии и положил их в большую сафьяновую папку с замочком. Он показал на нее Андрею и очень серьезно сказал:

— Здесь собраны все документы семьи Матвеевых, в том числе и подтверждающие права как на наши владения, в том числе и на эту усадьбу, так и на титул. Бог весть, как сложится наша дальнейшая жизнь, но я хочу, чтобы, когда придут лучшие времена, у потомков моих не возникло никаких затруднений с восстановлением своих прав. А пока пусть хоть по фотографиям знают, от кого они свой род ведут и как их родной дом выглядит. Случись что со мной, храни ее и сыну моему передай, когда вырастет.

Однажды вечером, когда все, по обыкновению, собрались в каминной, к Матвееву подошел смущенный Жорж и, краснея, сказал:

— Артамон Михайлович, я, граф Остерман, Егор Карпович Власов, прошу у вас как у главы семьи для себя руки Марии Сергеевны Лопухиной, а для моего сына Владимира — руки Глафиры Григорьевны Смоляниновой. Я обещаю вам, что мы приложим все свои силы, чтобы сделать их счастливыми. Если будет на это ваше согласие, то благословите нас.

Ни для кого произошедшее не стало такой уж большой неожиданностью. Все говорило о том, что к этому дело и шло. Взаимные симпатии обеих пар давно уже не были ни для кого секретом, но следовало соблюсти установленные веками традиции. Матвеев поднялся из кресла и торжественно произнес:

— Я согласен. Я вручаю вам, Георгий Карлович Остерман, руку моей тещи, Марии Сергеевны Лопухиной, а вам, Владимир Георгиевич Остерман, руку моей родственницы Глафиры Григорьевны Смоляниновой.

В это время прослезившийся от умиления и растроганный Семен поднес ему икону их тех, что еще оставались неубранными, это был Николай Чудотворец.