Читать книгу "Тело Папы - Агостино Паравичини - Бальяни"

Как мы видели, уже согласно чинам конца XII века (Альбин и Ченчо, 1189 и 1192 гг.) избранный папа не сам садился на «трон в прахе» – его «с почетом усаживали кардиналы», и этот жест предвещает ту роль, которую им предстоит играть при смерти папы. Пепельный обряд тоже призван был максимально гармонично подчеркнуть напряжение между признанием бренности и почтением к служению, а заодно и институциональное значение коллегии кардиналов. Смысл таких ритуалов очевиден: тело папы умирает, но на весь период вакансии тело Церкви доверено институциональному «телу кардиналов», corpus cardinalium.

Богослов Эгидий Римский утверждал, что папу «можно назвать Церковью», и он же идентифицировал с Церковью кардиналов во время вакансии: «Говорят, что Церковь никогда не умирает. Действительно, при пустующем троне папская власть остается внутри Церкви, в кардинальской коллегии». Умирая, папа «снова становится человеком». Тело Церкви, которое при жизни являл папа, после его смерти передавалось кардиналам, потому что они были Церковью во время вакансии, но снова станут «членами тела папы», как только изберут преемника. Эта метафора тоже утвердилась в XIII веке.

Как говорил Агостино Трионфо (1270–1328), власть папы вечная, «но не может в нем увековечиться, потому что он умирает, как все». Поэтому она «сохраняется в коллегии», временно воплощающей в себе Церковь. Согласно древнейшему папскому похоронному церемониалу Пьера Амейля, именно кардиналам папа «препоручает Церковь», прощаясь с жизнью. Именно поэтому в 1503 году, во время вакансии Апостольского престола, римляне кричали: «Церковь! Церковь! Коллегия! Коллегия!»

Права кардиналов во время вакансии никак не могли урезать полноту власти папы, ритуал же решительным образом компенсировал эту ситуацию, отразив значение кардинальской должности, заметно усилившееся в XIII–XV веках. Историческое развитие ритуалов вокруг смерти папы в последние столетия Средневековья отразило соотношение сил, пусть скрытое, но вполне реальное, между институтом папства и ритуальными – а значит, и экклезиологическими – притязаниями кардиналата, все четче осознававшего свои прерогативы.

4. Долгое пребывание курии вдали от Рима позволило обеспечить эффективную защиту дворца после смерти папы. Последнее упоминание о нападении на дворец после смерти понтифика относится к 1227 году, и это явно не случайность. Возросшая в XIII веке мобильность курии и пребывание пап в Авиньоне положили конец этому древнему фольклорному обычаю. Безопасность дворца подтвердила победу преемственности, за которую отвечала кардинальская коллегия, принявшая на себя на институциональном уровне соответствующие компетенции на время вакансии Апостольского престола.

Напротив, общецерковный авторитет кардиналата способствовал рождению народного обычая, который мы зафиксировали в связи с возвращением папства в Рим в 1378 году: лишив новоизбранного папу его кардинальского имущества, этот ритуал санкционировал его восхождение к полноте власти и окончание вакансии, во время которой кардиналы представляли Церковь.

5. Умирая, папа теряет власть, potestas. По этой причине матрица его печати разламывалась там, где стояло имя усопшего, а прах лежал в гробу с закрытым лицом. Во время публичной демонстрации праха перед погребением открывали лицо, руки и ступни. Мертвого папу обязательно можно было не только увидеть, но и коснуться его. Тело покойного понтифика могло становиться предметом почитания, словно святое тело. Так идея святости, которую Григорианская реформа смогла связать и с папой[738], была перенесена и на тело папы, ушедшего из жизни.

Примеры культа, воздаваемого папскому праху, появляются уже в XI веке при первом реформаторе, Льве IX, и становятся особенно яркими во второй половине XIII века. Если папа – живой образ Христа на земле, разве жизнь папы не должна быть такой же чистой? Разве не об этом говорит ритуал с восковыми агнцами, белая одежда папы, образ ангельского понтифика? В отличие от власти, уходя в мир иной, папа не теряет невинность и чистоту. Напротив, святые тела, о которых так часто говорят тексты того времени, продлевают святость жизни после смерти, делают ее образцом для правящего понтифика, используя при этом новый сложный комплекс риторических и ритуальных приемов. Особое значение в его разработке приобрели нищенствующие ордена.

Этот комплекс вполне соответствует и ритуалу овладения Латераном: сидя и возлежа на порфирных тронах, новоизбранный папа рождается и умирает в апостольском служении. Поэтому бальзамирование тела папы, о котором все чаще сообщается с начала XIV века, должно было препятствовать разложению тела, близкого к святости[739].

История тела папы, реконструированная в первых двух частях, связана одной нитью. Это рефлексия о личности папы в физическом смысле, впервые со всей отчетливостью представшая в послании Петра Дамиани Александру II о краткости дней римских пап (1064), рефлексия, которая углублялась и расширялась в следующие столетия, затронув все стороны жизни: богослужебную, институциональную, духовную. Начиная с первого папы-реформатора XI века богатый риторический и ритуальный потенциал, питавшийся прежде всего внутри института папства, был направлен не только на то, чтобы отделить «высокое» от «низкого», бренность царствующего папы от вечности папской власти, но и всю жизнь конкретного понтифика превратить в настоящее ангельское служение. Чтобы достойно являть Христа, быть persona Christi, папа должен «совлечь с себя плоть» (Роберт Гроссетест). Христологическая основа личности верховного понтифика должна стать абсолютно четко зримой в телесном облике (A. Рокка).

В этом многовековом развитии особое место занимает XIII столетие. Важнейшие аспекты обретают остроту и новую сложность. В начале века Яков Витрийский обратил внимание на наготу трупа Иннокентия III. Через несколько десятилетий нагота папы – аргумент в «самоуничижении» и в «осуждении памяти», damnatio memoriae. Францисканец Салимбене в 1284 году видит в забвении и наготе трупа папы нечто обычное. Лишь в конце XV века эта тема вновь оказалась актуальной.

Вместе с тем, в XIII веке тело папы превратилось в метафору института, а институциональная фигура папы идентифицировалась с двумя природами Христа. К концу столетия богослов Эгидий Римский даже утверждал, что «папу можно назвать Церковью». Если папа представляет собой Церковь или Христа, не должен ли он подвергать себя тем более явному самоуничижению? Так ли случайно, что именно в это время доминирует тема различения между личностью и функцией, засвидетельствованная в письмах об избрании, в папских гробницах, в древнейшей на итальянской земле надгробной статуе Климента IV, в рефлексии о смерти папы и трауре Церкви, в убедительной францисканской риторике забвения и наготы папского праха?