Читать книгу "Метрополис. Город как величайшее достижение цивилизации - Бен Уилсон"

И приезжали в больших количествах, поскольку с появлением железных дорог начал развиваться современный туризм. В 1840-м было 87 тысяч рейсов через Ла-Манш; это количество увеличилось до 344 719 в 1869-м и до 951 078 в 1899-м. Туроператор «Томас Кук» привозил британцев на Всемирную выставку 1867 года всего за 36 шиллингов с носа, и за эти деньги путешественники получали четыре дня по системе «все включено». По разным подсчетам, выставку посетили от девяти до одиннадцати миллионов человек из Франции и со всего мира; следующая, проведенная в 1876-м, привлекла 13 миллионов, а в 1889 году (когда миру была представлена Эйфелева башня) гостей оказалось уже 30 миллионов[325].

Эпоха массового туризма наступила внезапно, и города, сумевшие попасть в водоворот этой революции, стали меняться с невероятной силой. Между 2000 и 2015 годом число глобальных туристов удвоилось и достигло 1,3 миллиарда человек; к 2030-му будет, вероятно, два миллиарда человек, выезжающих куда-то в отпуск каждый год. Существует множество городов, где центр выглядит не жилым или деловым районом, а тематическим парком для туристов; представьте Нью-Орлеан или Бангкок без миллионов приезжих. Даже крупные финансовые центры вроде Лондона, Нью-Йорка, Парижа и Шанхая отдают значительную часть центра на откуп туристам, предоставляя им бары, рестораны, палатки с фастфудом, а также развлечения, расселяя их по отелям, хостелам и квартирам, снятым через сервис Airbnb. Баланс изменился, все в меньшей степени постоянные жители и все в большей миллионы искателей удовольствий становятся той силой, которая определяет вид современных метрополисов.

Ничего удивительного в том, что рост временной популяции в мегаполисах приводит к уменьшению популяции постоянной. Лондон, в котором живет около десяти миллионов, в 2014-м принял 11,4 миллиона англичан, задержавшихся в городе на ночь, и 17,4 миллиона гостей из-за рубежа. Шанхай принял 300 миллионов визитеров, большей частью китайцев, заработав на этом 35 миллиардов долларов[326].

Но именно Париж был предвестником того, что центры крупных городов в ближайшие полтора столетия были очищены и перестроены, чтобы стать местами для шопинга и развлечений. Газета Le Temps сердито писала в 1867 году, что географическим центром Парижа Османа была фривольная Опера, а вовсе не собор, гражданское учреждение или парламент: «Разве мы теперь не больше чем столица элегантности и наслаждений?»[327]

* * *

«Жестокий разрушитель, – писал об Османе поэт Шарль Вале, – что ты сделал с моим прошлым? Я ищу Париж напрасно; ищу только для себя». Во время ураганной реновации Османа 350 тысяч парижан были насильственно переселены. Никакой другой город так быстро не менялся в мирное время. «Старый» Париж исчез, оставив множество разгневанных людей с кровоточащими душевными ранами. «Нет больше анархических улочек, свободно бегущих, забитых людьми, – жаловался Виктор Гюго. – Нет больше причуд, нет больше извивающихся путей»[328].

Кракелюры[329] улиц, дававшие Парижу жизнь, делавшие его городом «фланеров, зевак и искателей удовольствия», заменила безжалостная геометрия. Упорядоченная схема бульваров, тянувшихся сколько хватало глаз, побуждала смотреть прямо, а не блуждать взглядом туда-сюда, как положено при фланерстве. Многие видели в таком уличном плане проявление тиранического контроля, видели масштабные «урбанистические бараки», сконструированные, чтобы управлять массами[330].

Если Манчестер и Чикаго предложили новый тренд для мегаполисов, вывернувшись наизнанку – в центре доминировали трущобы и промышленность, а пригороды стали пасторальным убежищем, – то новый Париж впечатляюще изменил эту тенденцию. В Париже был чистый, красивый центр, и была промышленная, принадлежащая рабочему классу периферия, окраины. «Ремесленники и рабочие, – писал Луи Лазар, – заперты в Сибирях, пересеченных вьющимися дорогами, без света, без магазинов, без воды, там, где не хватает всего… Мы сшиваем лоскутки на пурпурной мантии королевы; мы построили в пределах Парижа два города, совершенно различных и враждебных: город роскоши, осажденный городом отчаяния»[331].

На знаменитом изображении нового Парижа, монументальной картине «Парижская улица в дождливый день» Гюстава Кайботта (1877), представлена одна из наиболее характерных инноваций Османа: перекресток в форме звезды, от которого уходят улицы. Треугольная форма громадного здания, безликая и подавляющая, напоминает нос океанского лайнера, надвигающегося на беззащитную лодку жизни. Вдали – строительные леса: город все еще «османизируется», хотя Осман уже не работал в 1877-м. Зонтики раскрыты, камни мостовых блестят от дождя, и на улице немало людей. Однако пешеходы на этом обширном урбанистическом пространстве разделены довольно большими расстояниями. Пешеходы одеты по буржуазной моде, сцену наполняют обитатели дорогих апартаментов; подразумевается, что рабочие – исключительно слуги городской элиты, а вовсе не активные участники уличной жизни. Пространственную разобщенность пешеходов подчеркивают зонтики, создающие физический круг приватности. Элегантная пара в центре смотрит в сторону от мужчины, идущего навстречу, – мы видим только половину его фигуры; неизбежное столкновение зонтиков повлечет за собой пируэт дистанцирования, иначе придется спорить за пространство.

Совсем иной антураж на рисунке Ван Гога «В предместьях Парижа», одной из серии работ, написанных в 1887 году. Ван Гог изображает места, где город встречается с сельской местностью. Это переходная территория, плод неравного брака двух зон обитания. Рабочий люд из banlieue нарисован в виде серых клякс. Как и на картине Кайботта, имеется единственный фонарный столб в центре. Но здесь это некий урбанистический артефакт, который смотрится чужим, явно не на своем месте в жутковатой пороговой зоне. Люди движутся в разных направлениях по грязным дорожкам, что подчеркивает их отчуждение друг от друга и от Парижа. Работы Кайботта и Ван Гона откровенно демонстрируют одиночество современного города.

Манчестер и Чикаго с их промышленностью и с их бедностью были шоковыми городами XIX века. Париж был не менее шокирующим. Внезапность осуществленной Османом трансформации, уничтожение старого уютного города – все это драматизировало отчуждающий эффект урбанистической жизни. Художественные работы Кайботта, посвященные городскому одиночеству, – комментарии к психологии современной городской жизни в целом, а вовсе не характеристика исключительно Парижа. В большинстве письменных свидетельств и на полотнах импрессионистов новый Париж – это водоворот удовольствия, хаоса, шума, людских толп и дикой энергии.