Читать книгу "Сибирские сказания - Вячеслав Софронов"

Дарья мне: «Это кто у тебя там в сенцах, в кладовке ли гыкает, гукает? Может, птица какая залетела?»

Я ей: «Не должна птица взяться, окошко закрыто, попасть ей туда не откудова. Может, почудилось?»

«Да я, – говорит, – в чудеса твои не больно и верю. А слух у меня хороший, послышаться не могло. Я из своей избы слышу, как в патрахинской стайке корова вздыхает, когда хозяева пьянствуют, доить не идут. А тут и подавно ошибиться не могла».

Я ей отвечаю: мол, и на погосте бывают гости, а ко мне сам Бог велел захаживать-заглядывать. А сам-то думаю, что не запросто так кто-то там гыкает, фыкает, видать, мне знак какой подает.

Беру фонарь, иду в сенцы. Дарья в избе сидит, боится выйти. Вышел, дверь прикрыл, слушаю… И точно кто-то тонюсенько так вдруг как гыкнет: «Гы-ы-к… Гы-ы-к… Гы-ы-к». И опять молчит.

Я тожесь свой голос подал, зову его, губами шлепаю, как щеночка подзываю. Он помолчал малость и радостно так: «Гыки, гыки, гыки». Отозвался, значит. Распахнул я в кладовочку дверь, фонарь туда просунул, гляжу. А там лукошко у меня висело, в нем тряпье разное сложено-скидано. Так то лукошко покачивается, тряпки подрагивают. Видать, есть кто-то внутри, только не видно его. Да ты сам никогда домового-хозяюшка и не увидишь. Не каждому это дано.

Я и догадался, что он, хозяюшко, появился у меня в дому, а зайти внутрь боится, стесняется. Молодой поскольку еще. А тут только я фонарь к лукошку ближе поднес, а он как дунул и загасил фонарь-то.

Ладно, пошел я в дом за спичками, а Дарья спрашивает:

«Кого там нашел, встретил? Что за гость пожаловал?»

«Гость жданый, желаний, – говорю я ей, – видать, узнали, что мой старенький пропал, сгинул, да и нового замещать прислали».

Она ничего понять не может: «Кто сгинул-то? Кого прислали?»

«Домового молодого прислали по дому хозяйничать заместо старого. Я ж тебе сколь раз рассказывал, что мой-то пропал!»

Она на меня: «Брешешь ты, старый! До седых волос дожил, а ума не нажил».

У самой-то много ума, палата, и та дыровата. Когда ее леший два дня по лесу кружил-водил, чуть до смерти не уморил, про то забыла-запамятовала. Заплутала, говорит. И в домового моего не желала верить, дескать, чудится мне это все. Да чего про нее, про бабку, говорить, рядить, у бабы, сам знаешь, волос длинный, зато ум короткий.

Пока мы с ней толковали, спорили, в кладовой вдруг ведра загремели, зашумели. Молодец мой расшумелся, о себе знать дает.

Я Дарье: «Слышишь, гремит?»

Она: «Слышу. И что? Ветер на улице начался».

«Да при чем тут ветер! То хозяюшко молодой балует, озорует».

Дарья рукой машет, слушать не хочет. Забыла, зачем и пришла, подалась обратно от меня. Только она в сенцы дверь открыла, на порожек ступила, а тут дверь обратно как хлопнет… да по лбу ей саданет, вдарит! Дарья и с копыт долой, на пол упала, ногами дрыгает, за лоб держится. Соскочила и на меня с кулаками, с криками:

«Ты чего, такой-сякой, творишь, делаешь? Зачем меня дверью в лоб саданул? Чем я перед тобою провинилась?»

Я ей объяснять, толковать: мол, домовой мой балует. Коль она в него не верит, то он и наказывает ее. Нет, ни за что не желает верить, будто хозяюшко ее наказал за неверие. Обиделась. Так и ушла, за лоб держась.

Ладно, она из дома, а я давай молодого домового к себе заманивать-приваживать. Налил в мисочку молока, поставил на лавку и к себе в спаленку ушел. Через какое время возвращаюсь, глянул – убыло в мисочке, зашел, значит, в избу. А коль зашел, то жить станет.

Ох и начались у меня с тех самых пор хлопоты-заботы! Ох и намучился я с ним! Жил у меня тогда котеночек, Шуркой звали. Невзлюбил его новый хозяюшко, гонял по избе, а Шурка шалел со страху, по стенам, по полкам скакал, а потом и вовсе в сарай сбежал. Выжил его хозяюшко.

А потом и за меня принялся варнак тот. Только самокрутку сверну, начну прикуривать, спичку подносить, а он – уф-ф-ф! – и погасит огонек. Я новую зажгу, ладонью прикрою – опять задует. Рассержусь, бывало, на улочку выйду да там и покурю. Видать, к дыму моему он попривыкнуть никак не мог.

Вот взялся я его уму-разуму учить, в ладу со мной жить. Кто ж его, дурачка, еще научит, обучить сможет домовничать, хозяина почитать-уважать. В доме все же таки я хозяин, а он лишь пособник мне, для помощи данный, присланный. Мог бы и без него управиться, но с им сподручней.

Бывало, вечерком сяду подле печурки своей, дым от папироски в поддувало пускаю, чтоб мальцу не досаждать, и беседую с ним, как я ране жил-был, с чертом дружил, детей в люди выводил. Все-то ему обсказал, высказал, как есть на исповеди. Ни с кем в жизни по душам этак не говорил, жизню свою не вспоминал, как с ним. Вот.

И знаешь, пообвык малость малец, шалить мене стал, тараканы в дом вернулись, а следом и мыши. Им, Божьим тварям, ведь чего только и нужно, требуется – чтоб изба жилой была, душа в ней имелась. А домовой в доме заместо души и поселен-приставлен. Иначе зачем он нужен-потребен? Скажи мне?

Вот свою душу я худо представляю, вижу. Иногда даже и сомнения возьмут-одолеют: а есть ли она в самом-то деле?! Так нагрешишь, в такое дерьмо влезешь, дале и некуда. А домовой-хозяюшко вот он, перед тобой. Ежели где заскрипит, застонет али загукает, то он голос свой подает, предупреждает: али пурга идет – готовься, аль в гости кто заявится – жди-пожди. Без него, домового, никак нельзя в своем дому жить. Как человеку без души.

Почитай, год я его уму-разуму обучал, от шалостей отучал, маялся. Начну как строго, сурьезно с ним разговаривать, ругать за проказы, так он затихнет, чисто малое дитя, затаится за печкой. А ежели хвалю, то гыкает радостно, занавески в комнате колышет, радуется.

Как-то собрался печку растопить, дров уже наложил, бересту пристроил, спичку зажег. А он раз… и задует огонек. Другой раз, третий. Сперва-то я решил, что балуется опять, а потом по чердаку топоток прошел, словно туда зовет-манит. У меня и стрельнуло в голову трубу поглядеть-глянуть. Залез на чердак и точно – труба упала, кирпич отсырел, и случись огню из топки ударить, то на балки бы, на доски сухие, а там и выбежать не успеешь, сгорел бы. Вот он и упредил меня, усмотрел аварию.

За это дело попросил я Дарью привезти с городу пряников мягких. Накрошил их по столу на ночь, отблагодарил мальца.

В другой раз скрипит дверь в сенцы и скрипит. Ветра нет, никто не идет, а она скрипит неладно так. Думаю себе, верно, чего-то во дворе происходит-делается, собрался, пошел на двор, глянул. И точно, цыплята у меня тогда были десятка с два, и шум у них стоит дикий, орут чего-то там. Заскочил, а в курятник хорек забрался и двоих цыплят позадушил уже. Пришиб я его лопатой, спас цыпушек. Вот какой хозяюшко добрый попался, гляди-ка. И мне полегче стало с той поры.

Вот только Дарью, соседку мою, невзлюбил хозяюшко с первого разу. Пакостил ей, как мог, при всяком случае. Раз вообще лавку столярным клеем намазал, разлил цельную банку. Она засиделась чего-то долго тогда, а встать уже и не смогла. Так и ушла с лавкою, дома отпаривала юбку от нее.