Читать книгу "Я медленно открыла эту дверь - Олег Дорман"

Галя: И это невзирая на такой тренинг, как ваш отец.

Саша: И всё равно: ты рядом с ней недостаточно красноречив, у тебя жалкий словарный запас, ты задаешь не те вопросы, не про то и не так, не можешь оперировать какими-то датами, какими-то фактами. Мне всё казалось: если я задам вопрос, она задаст мне вопрос в ответ – и я не отвечу. И я не спрашивала. Я боялась. И теперь я так жалею. Я упустила возможность научиться тому, чему меня вряд ли кто-то еще научит. Но, может быть… она меня учит изнутри.

Галя: Я тоже жалею, что о многом не спросила. Но это многое связано скорее с историей семьи. Есть такие моменты в истории наших предков, которые нам с Вовкой неизвестны или непонятны. Не узнали, не спросили вовремя. А потом, когда я уже начала спрашивать, мама говорит: «А я не помню».

Саша: А есть свойства, которые она очень хотела в нас вложить, но так и не смогла. Например, уважение к вещам. К мелочам. К семейным реликвиям. Она придавала этому большое значение и могла пользоваться какой-нибудь вещью, только если она в пух и прах не рассыпается, и всегда нас осуждала: «А зачем вы купили новое, у вас же есть хорошее?» – «Ну, мы хотим новое, красивое». – «Но у вас же это есть». И вот этого она не смогла в нас вбить.

Галя: Хотя уже после того, как она ушла, у нас вдруг начались сюсюканья над какими-то вещами: ах, вот это я помню из детства… Вот Вовка не даст соврать.

Саша: Но эти вещи – они у неё хранились. Мы их все сейчас понемножку разобрали – и как будто бы через нас она продолжает их ценить и любить. В нас не было это вложено. Но мы приняли это как эстафету.

Алиса: Мы ценим вещи, которые она ценила.

Саша: Да. Мы уважаем ее отношение к этим вещам и не можем предать – предать не столько вещи, сколько ее отношение к этим вещам.

Галя: Это именно эстафета. Правда.

Саша: И мы будем дальше хранить, не потому, что мы испытываем к ним какое-то невероятное уважение, а потому, что была она и она эти вещи уважала.

Галя: Вот, наверное, поэтому у меня сейчас и началось: ой, надо будет туда сходить, к этому сходить, ах, боже мой, на мне все эти могилы теперь и все эти кладбища.

Саша: Потому что это надо не тебе, а это надо было ей.

Галя: Да.

Саша: И вот это уважение мы, да, переняли. Потому что это делалось настолько ответственно с ее стороны, настолько четко, обязательно, что невозможно допустить, что может быть как-то иначе. Что можно предать этот порядок. Может, и она это переняла в своё время от старших, но мне казалось, ее установки по отношению к жизни, к себе, к нам – уникальны. Они ею рождены, ею прожиты, и мы уже воспринимали это как ее порядок.

Галя: Мы с Вовкой помним какие-то вещи, которые были завязаны на бабушке, на Эмме. И что-то мама от них переняла, приняла эту эстафету.

Саша: Но вот послушать наших других бабушку с дедушкой – вот они перениматели были. А она тянула какое-то своё.

Галя: Никогда не уточнялось, от кого это шло. Неважно, какими путями пришло. Просто было понятие: надо. Это надо сделать.

Владимир Громов

Кинодраматург, редактор, преподаватель кинодраматургии, автор сценариев фильмов «Городской пейзаж», «ВМаяковский», телесериала «Версия».

Внук Л. В. Голубкиной.

Рассказать о бабушке… Что я помню… Почему-то вспоминается, как мы долго ловим машину на Плющихе и ни одна не останавливается. Бабушка нервничает. В конце концов, мы пешком доходим до Садового кольца, и там удается найти какое-то такси. Куда мы поехали, сказать не могу, ведь мне тогда было лет шесть-семь. Или рассказать о том, как мы играли в бабушкиной комнате в китайских фарфоровых человечков? Да, у неё всегда на полке среди разных сувениров, привезенных из заграничных командировок, стояли девять фарфоровых старичков в национальных китайских костюмах. Все разные, все необычные. Иногда, когда у бабушки было время, она приглашала меня к себе. Аккуратно ставила старичков на стол и принималась рассказывать какие-то истории, которые происходили с ними. Главного старичка звали Ду Фу, и он постоянно втравлял всю свою компанию в какие-то приключения. Мне всегда было безумно интересно, и я просил о новой сказке со старичками каждый раз, когда видел, что бабушка не занята. Самому брать фарфоровые фигурки строго воспрещалось, но как-то я нарушил запрет и отколол от одного из старичков большой кусок. Бабушка ужасно расстроилась и больше со мной в них не играла. Так они и стоят у неё в шкафу в аэропортовской квартире. Кажется, я лет тридцать их не трогал. Что еще вспомнить… Лето. Я живу с бабушкой на даче у одной из ее подруг. Бабушка меня постоянно воспитывает, говорит, что «посади свинью за стол, а она ноги на стол». Мне эта поговорка кажется безумно смешной, и однажды, ожидая, когда бабушка придет к обеду, я и впрямь закидываю ноги на стол. Мне кажется, она поймет мою шутку и будет веселиться вместе со мной. Бабушки долго нет, становится уже скучно, наконец, она появляется и страшно на меня злится. «Это что такое?! Как так можно?!» – кричит она суровым голосом. Кричала она всегда не сильно, но очень неприятно. Я тогда ужасно расстроился, так расстроился, что до сих пор это помню.

Я не понимаю, как устроена наша память. Она упорно фиксирует не то, что нам нужно, а что-то случайное, иногда бессмысленное. Мне бы хотелось помнить, как я с бабушкой путешествовал, как мы с ней прожили вдвоём целый месяц в Латвии, в Апшуциемсе. Это был 1986 год. Но я не помню. Не помню ни места, ни наших разговоров, ни того, что она делала. Лишь отдельные картинки, да и то иногда кажется, что я себе их придумал, а на самом деле всё было иначе. Много раз мы ездили в Дома творчества кинематографистов – в Болшево, в Репино. И сейчас я могу в подробностях рассказать о том, как они были устроены, какие там были столовые, кинозалы, как выглядел Финский залив и какой была Клязьма. Но бабушка… Где-то она затерялась.

Иногда я думаю, что наши отношения стали подлинными, когда я повзрослел, поступил на сценарный факультет ВГИКа. Бабушка никогда не говорила, что я там должен учиться. Но вот после школы и неудачной попытки стать историком у меня стали появляться рассказы. Как-то случайно зашел разговор о том, почему бы не сходить во ВГИК. Там как раз были подготовительные курсы. Я безо всякого энтузиазма и любопытства пошел на них и в первые же десять минут в аудитории понял, что оказался на своем месте. Бабушка ничего тогда не сказала, но, конечно, она позвонила кому надо и очень за меня переживала во время поступления. Я тогда жил у неё. Приходил вечером после экзаменов домой, а она мне уже говорила результаты, раньше, чем их вывешивали в холле института: «У тебя оценка восемь за этюд» или: «У тебя четыре за сочинение». Сейчас об этом как-то неловко вспоминать, хотя письменные экзамены сдавались анонимно и вступительные работы у меня были вполне приличные, да и учился я потом хорошо. Но я понимаю, что дело было не в блате и знакомствах. Она просто действительно хотела, чтобы я учился, и хорошо бы на сценарном факультете.

Уже потом она мне рассказала, как и сама туда пошла в моем возрасте. Дело было в 1952 году, и ей выпало поступать в мастерскую Евгения Габриловича. Габрилович был на тот момент одним из главных сценаристов Советского Союза, влиятельным и важным человеком. Бабушке он казался глубоким стариком, хотя ему на тот момент было чуть за пятьдесят. Возможно, он бы не обратил внимание на какую-то девушку, которая собралась стать сценаристкой, но и у бабушки была поддержка. Габрилович знал, что она дочь Владимира Луговского. Не знаю, насколько это помогло, но бабушка поступила. И смотрелась среди своих однокурсников, которые были по большей части вчерашними фронтовиками, зрелыми людьми, уже многое повидавшими, необычно. Но училась хорошо и в отличие от большинства однокурсников осталась в кино навсегда.