Читать книгу "Долгое дело - Станислав Родионов"

— Нет-нет.

— Это было до скисания или после?

— До, еще до.

— Какой мужчина из себя?

— Нормальный, как и все.

— Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?

— Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.

— Лимит вопросов исчерпан, — успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.

— Спасибо, Анна Григорьевна, — поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. — Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?

— Да.

— А она была открыта?

— Прикрыта.

— Ее можно было приподнять?

— Можно…

— Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь — пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.

В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:

— Молодец, Леденцов.

— Нас же интересует не мужчина, а Калязина.

— Неизвестно, что нас интересует.

— Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль — работать под дурачка.

— Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.

Из дневника следователя. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ…

Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю… Скажу приятное ангелу — он меня тянет; скажу приятное черту — он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.

И все-таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: «Поджарю тебя, поджарю…» А я ставлю ему условие: «Только не на маргарине, а на сливочном».

Вот какой я храбрый — во сне.

Добровольная исповедь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не-е-ет, я тоже приемчики знаю…

Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь…

Следователю Рябинину. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла…

После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову — стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.

Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре — стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.

Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.

Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.

— Аделаида Сергеевна, я к вам…

— Да, милочка, — не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.

— Я от Германа Борисовича Пинского.

Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:

— Пройдемся, милочка…

Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.

— Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?

— Вера Акимова.

Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.

— Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?

Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.

В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.

— Милочка, что-нибудь выпьем?

Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.

— Ну что ж, давай, милочка, знакомиться…

Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода — лет тридцать.

— Себя я не представляю…

— Вас все знают, — кивнула Вера.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать два.

— А выглядишь на двадцать пять.

— Слежу за собой, не ем…

Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках — сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки-то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.

— Массаж, йога, аутотренинг?

— Не-ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки…

— Зачем без подушки?

— Чтобы шея стала длиннее.

— А я вот сплю на двух подушках, — сказала Калязина вроде бы по секрету. — И знаешь почему? Чтобы шея была короче.

— Зачем… короче? — отважилась Вера на вопрос.

— Чтобы не высовываться.

Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.

Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким-то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:

— Ну и что ты из себя представляешь?