Читать книгу "Фламандская доска - Артуро Перес-Реверте"

— Пожалуй, вы правы.

— Да, прав. Исход партии — вернее, того, что от нее осталось, — теперь решает белая пешка, стоящая на d5: взяв черную пешку на с6, она будет продолжать идти вперед, пока не окажется на восьмой линии, и никто не сумеет ей в этом помешать… Это случится через шесть или максимум через девять ходов. — Муньос сунул руку в карман и вытащил листок бумаги, испещренный карандашными пометками. — Например, вот таких: d5:с6 Kd7 — f6 Фс4 — е6 а5 — а4 Фе6: f6 а4 — а3 с3 — с4+ Kpb2 — c1 Фf6 — с3+ Kpc1 — d1 Фс3:а3 Лb1 — c1 Фс3 — b3+ Kpd1: d2 с6 — с7 b6 — b5 с7 — с8… (Черные проигрывают).

Антиквар взял листок с записями, затем спокойно — очень спокойно — перевел глаза на доску, продолжая сжимать в зубах пустой мундштук. Его улыбка была улыбкой человека, принимающего свое поражение, задолго до того предсказанное звездами. Он начал одну за другой передвигать фигуры, пока на доске не сложилась финальная ситуация:

— Должен признать, что выхода действительно нет, — произнес он наконец. — Черные проигрывают.

Взгляд Муньоса поднялся от доски на лицо Сесара.

— Брать второго коня, — заметил шахматист, как всегда, без эмоций, — было ошибкой.

Антиквар, все с той же улыбкой, пожал плечами.

— Начиная с определенного момента у черных уже не было возможности выбора… Скажем так: они стали пленниками своего собственного движения, своей собственной естественной динамики. Этот конь как бы блокировал развитие игры. — На какое-то мгновение Хулия уловила в глазах Сесара отблеск гордости. — В общем-то, она была почти совершенной.

— Но не в шахматном плане, — сухо отозвался Муньос.

— Не в шахматном?.. Мой дражайший друг, — антиквар сделал исполненный презрения жест в сторону фигур, — я имел в виду нечто большее, чем простую шахматную доску. — Его голубые глаза вдруг сделались глубокими, словно окна в некий тайный, скрытый мир. — Я имел в виду саму жизнь — эти шестьдесят четыре клетки черных ночей и белых дней, о которых говорил поэт… А может быть, наоборот: белых ночей и черных дней. Все зависит от того, с какой стороны от игрока поместить изображение… Или зеркало, если уж мы используем символику.

Хулия заметила, что Сесар не смотрит на нее, хотя, ведя диалог с Муньосом, он, казалось, все время обращался именно к ней.

— Как вы узнали, что это он? — спросила она шахматиста, и тут Сесар, похоже, впервые дрогнул. Что-то в его поведении вдруг изменилось, как будто Хулия, поддержав вслух обвинение Муньоса, нарушила некий пакт молчания. Антиквар больше не уклонялся от прямого ответа, и улыбка на его губах превратилась в насмешливо-горькую гримасу.

— Да, — сказал он шахматисту, и это было его первое формальное признание своей вины. — Расскажите ей, как вы узнали, что это я.

Муньос слегка наклонил голову в сторону Хулии.

— Ваш друг допустил пару-тройку ошибок… — Он остановился, точно задумавшись на миг над смыслом своих слов, потом сделал в сторону антиквара короткий, как бы извиняющийся жест. — Хотя «ошибки» — неподходящее слово, потому что он все время ведал, что творит, и сознавал, чем при этом рискует… Как ни парадоксально, вы сами вынудили его выдать себя.

— Я? Но я не имела ни малейшего представления до того момента, как…

Сесар покачал головой. Почти с нежностью, подумала девушка, испуганная чувствами, которые вызывало у нее выражение его лица.

— Наш друг Муньос выразился фигурально, принцесса.

— Не называй меня принцессой, прошу тебя. — Хулия не узнала собственного голоса: даже ей самой он показался необычно суровым. — Сегодня — нет.

Антиквар несколько секунд смотрел на нее, потом наклонил голову в знак согласия.

— Хорошо, — сказал он и, казалось, с трудом вспомнил, о чем шла речь до этого. — Муньос пытается объяснить тебе, что твое присутствие в этой партии помогало следить за намерениями его противника: по принципу контраста. Наш друг — отличный шахматист, но, кроме того, он оказался и отличной ищейкой — гораздо лучшей, чем я предполагал… Не то что этот кретин Фейхоо, который, увидев в пепельнице окурок, в лучшем случае сделает вывод, что здесь кто-то курил. — Он взглянул на Муньоса. — Ведь это ход, где слон, а не ферзь берет пешку d5, насторожил вас, не правда ли?

— Да. Во всяком случае, это был один из моментов, которые вызвали подозрение. На четвертом ходу тот, кто играл черными, не воспользовался возможностью съесть белую королеву, что решило бы исход партии в его пользу… Вначале я подумал, что это просто игра кошки с мышью или что Хулия, то есть белая королева, до такой степени необходима для игры, что ее нельзя съесть — то есть убить — прямо сейчас. Но когда наш враг — то есть вы — использовал для взятия пешки d5 слона, а не королеву (а это неизбежно привело бы к размену ферзей), до меня дошло, что этот таинственный игрок вообще не собирался съедать белую королеву. Что он готов скорее проиграть партию, чем пойти на это. А связь между этим ходом и тем баллончиком, оставленным на капоте машины Хулии на рынке Растро, этот высокомерный подтекст — я могу убить тебя, но не делаю этого — был настолько очевиден, что у меня уже не оставалось ни малейшего сомнения: угрозы белой королеве — не более чем видимость. — Он посмотрел на Хулию. — Потому что на самом деле вы находились в полной безопасности.

Сесар согласно кивал в такт словам шахматиста, как будто речь шла о деяниях некоего третьего лица, чья участь была ему совершенно безразлична.

— И вы поняли также, — сказал он, — что главный враг — не король, а черная королева…

Муньос кивнул, не вынимая рук из карманов.

— Это было нетрудно. Связь с обоими убийствами была очевидной: только эти фигуры, съеденные черной королевой, явились символами подлинных смертей. Тогда я взялся изучать ходы черной королевы и пришел к интересным выводам. Например, насчет вашей покровительственной роли по отношению к игре черных вообще, а кроме того, еще и по отношению к белой королеве: она была вашей главной противницей, а вы оберегали ее, как святыню… Пространственная близость с белым конем, то есть со мной: обе фигуры на соседних клетках, чуть ли не как добрые друзья, и черная королева не осмеливается вонзить в коня свою отравленную шпору, откладывая это на потом, когда не будет другого выхода… — Он тусклыми глазами смотрел на Сесара. — Во всяком случае, меня утешает то, что вы убили бы меня без ненависти, даже с некоторой любезностью и симпатией: все-таки мы были товарищами и единомышленниками. Вы сделали бы это с готовностью попросить прощения и с просьбой понять вас, из чисто шахматных соображений.

Сесар сделал рукой театральный жест, сильно отдающий восемнадцатым веком, и склонил голову в знак благодарности за это определение, видимо оказавшееся точным.

— Вы совершенно правы, — подтвердил он. — Однако скажите мне… Каким образом вы догадались, что вы — конь, а не слон?