Читать книгу "Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина"

Опознать личность бомбиста будет невозможно – от него не останется ни единого телесного кусочка. Допросив свидетелей, чекисты придут к выводу, что был это не кто иной, как знаменитый атаман Яблочник.

Многие и этому не поверят – мол, незачем ему было глупости городить, откочевал уже давно куда-нибудь в Персию или под теплое крылышко бухарского эмира.

А Деев – поверит.

* * *

Напорная башня была полна воды – хватило и вагоны отдраить, и запасы питьевые пополнить, и деевских приемышей отмыть. Грязь с беспризорников соскребали в четыре руки: поставив чумазого ребенка меж собой, две сестры нещадно терли его пучками травы – одна двигалась от макушки вниз, вторая от пяток вверх – пока их руки не встречались где-то у детского пупка, а все слои многомесячной грязи и обгорелая кожа не слезали, обнажая вполне розовое тельце. Затем брили малыша наголо; за неимением флеминговской жидкости ополаскивали настоем зверобоя, который Мемеля заготавливал по просьбе фельдшера. Одежду новеньких пропаривали струями из паровозного клапана.

За сутки в “гирлянде” новички стали для эшелонных детей уже не новичками. Обменялись кличками, тумаками, анекдотцами и любимыми словами – вот и свои. Удивительно быстро знакомились и прикипали друг к другу эти дети: лишенные родительской любви, они охотно дарили привязанность и защиту таким же брошенкам, как и сами.

Но и Деев понимал теперь про ребят много больше: по прозвищу определял бывшее бродяжье занятие, по паре словечек – предполагал судьбу. Сам себе удивлялся, а понимал: оказалось-то все не так и сложно.

Ларик Тасуй Чаще и Леся Коцаные Стиры. Любому понятно, что были пацанята картежниками – настоящими, из тех, кто игрой зарабатывает хлеб, а колоду карт умеет смастачить из чего угодно. (Так и вышло. Уже через пару дней чуть не вся “гирлянда”, наученная Лариком и Лесей, мастерила карты: за неимением волос на бритых башках выдирали волосы из бровей и вязали их в крошечные кисти, из обломков жженого кирпича слюной разводили красную краску, а из угля – черную, расписывали бумажные обрезки трефами-бубями – и готово!) Роста оба крошечного, чуть не прозрачные от недоеда, – тем обиднее проигрывать эдаким глистам. А проигрывали все: и дети, и сестры, и даже машинист, что решился однажды сразиться с мелюзгой, а после всю ночь бранился с досады, мешая помощнику спать.

Ящерицу, конечно, прозвали так за дурную кожу – морщинистую, болезненно-серого цвета, местами ороговевшую, словно принадлежала эта кожа и правда какому-нибудь варану или змею из туркестанских пустынь. Фельдшер вспомнил название болезни, от которой страдал мальчик, но удержать название в голове у Деева не вышло.

Макака с домзака. Этот уже побывал в доме заключения. Как оказался там ребенок, чья макушка не доходила Дееву и до пояса, – неясно. Но ясно, что очень он этим жизненным фактом гордился, раз вынес его себе в кличку.

Дрюша Лизала явно был не прочь лизнуть – вина, водки, самогона. Хади Форсила явно обожал форсить. Лаврушка на чистуху, видно, был пацан горячий, раз проигрывался на чистуху, не в силах остановиться вовремя. Филон – Выйди вон – артистом, раз умел филонить, симулируя болезнь.

Новички были скитальцы опытные и умели себя прокормить – почти все “имели ремесло”. Деев давно уже понял, что “профессия”, выбранная ребенком, – не просто особый навык или хитрое умение, а зеркало характера: “рабочие” клички говорят не только о жизненном опыте хозяина – они говорят о детской душе.

Для марафона – беспрестанной беготни по трамвайным остановкам в поисках оброненных пассажирами копеечек – требуется терпение, настойчивость и умение довольствоваться малым. А еще – трудолюбие (чтобы часами копаться в пыли и мусоре). А еще – незлобливость (чтобы не ожесточиться на мир и не переметнуться к другому, более хлебному заработку). Видно, все эти качества имелись у Вени Марафона.

Для шарапа, наоборот, нужны наглость и немалая вера в себя. Как иначе свистнуть у торговки на базаре яблоко или полпирога – не тайком, а в открытую, нахально сдернув желанный предмет с прилавка и пустившись наутек под яростные крики толпы? Лихость и кураж, быстрота взгляда и мысли, рук и ног – вот что требовалось. И что было в достатке у Коськи Шарапа.

Незыблемое спокойствие и равнодушие к смерти важны для могильщиков – для тех, кто многие часы и дни проводит на кладбищах, собирая оставленные родственниками подношения умершим: цветы и венки, сладости. Съесть хлеб, испеченный для мертвеца и лежащий на его могиле, – для этого нужно быть философом. Таким и был Илья Могильщик – бесстрашным и бесстрастным, как камень.

А вот окусывать – выклянчивать остатки еды в буфете – получается лишь у тех, кто нравится людям. Кто умеет найти подход к незнакомцу и в первую же минуту вызвать симпатию: здесь улыбнуться, там поскулить, сям попомнить бога или грядущий коммунизм, – чтобы заработать в итоге огрызок или миску для вылизывания. Знатоки людских слабостей, физиономисты, человековеды – вот кто такие окусывалы. Ум их гибок, лица подвижны, голоса – любому актеру фору дадут. С этими нужно держать ухо востро – вотрутся в доверие и объегорят в два счета. Был теперь такой мастак и в эшелоне – Лука Окусывала.

Самые же бескорыстные из попрошаек – ложкари. В специальность эту по нужде не идут, а только по истинному призванию: надо искренне любить музыку, чтобы целыми днями сидеть сиднем, выбивая из самоструганых ложек ритмы и подпевая. Без тонкого уха и песни в душе ничего не выйдет. Митя Ложкарь так и говорил: песня не губами поется, а сердцем. Трепетные люди ложкари…

Подобранные Деевым пацанята были из разных мест – география собралась пестрая и не всегда объяснимая. К примеру, Жопа с Майкопа, задиристый и голосистый, в морской тельняшке до колен: почему забрался так далеко на север, до самого Оренбурга, а не пробирался из родного города в Туркестан короткими путями, по рыбным каспийским берегам? “Гулялось”, – емко ответил сам Жопа на прямой деевский вопрос. Яснее, однако, не стало.

Или Врангель из Одессы, в меховой кацавейке и драных в решето казачьих шальварах. Этому полагалось бы околачиваться на родине, где и устрицы, и кефаль, и дельфинье мясо – всё рождается в море щедро и добывается вдосталь, пусть и не в таком избытке, как в прежние времена. Ан нет, притопал чуть не до Урала.

Про ребят с голодных северов, положим, яснее. Где ж еще оказаться Сильве Псковитянину или Роде Архангельскому по дороге в Туркестанский край, как не в Оренбурге? “Сколько добирались?” – поинтересовался Деев. “Полжизни”, – ухмыльнулись в ответ. Может, и не врали.

А про сибиряков – опять непонятно. “Сургут – это же у черта на рогах! – недоумевал Деев, расспрашивая щекастого пацаненка по кличке Сургутишко. – Как же ты дотопал – через тайгу, через Уральские горы?” – “Ноги имею, – отвечал серьезно. – И вовсе не на рогах мы живем, а в Сибири, ровно посередочке!” Его дружка и спутника, Тюменного Амбу, Деев пытать не стал – видно, и тот “имел ноги”, раз оказался нынче в эшелоне.

На фоне сибирских ходоков прочая география меркла: уже не удивляли ни Спирт со Ржева, ни Тверской Кондрашка, ни Чача Цинандали. Про пришельцев из соседней Калмыкии и с близкого Каспия и говорить нечего.