Читать книгу "В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински"

— Они хотят летать, чтобы оторваться от земли и построить целые города воздушных замков…

— И упиться за счет пролетарской революции, — грубо дополнила Мальва. — Ты наслушался небылиц…

— Война близится к концу, — возразил Хенрик, — расцветет новая Польша, и вы приедете ко мне в Варшаву.

— Или ты к нам — в Цюрих.

— Вас встретит военный духовой оркестр. Тебя и твоего сына.

— У меня будет дочь.

— У нас будет сын, и он будет летать, как его отец.

— Носом вниз! Совсем как его отец, который плетет всякие фантазии. И без которого я не могу жить…

В это время раздался голос — бесцветный и казенный, который обоих резанул по сердцу: «Займите ваши места в вагонах, господа. Скорый поезд на Зальцбург, Инсбрук, Фельдкирх и Цюрих отправляется».

Пора! Хенрик с трудом выдавил из себя последние слова. Они должны были принести утешение, но прозвучали как-то неуклюже:

— Если родится наш сын, войны не будет!

Если родится… А если нет? Для Мальвы это было уже слишком. Комедия чересчур затянулась. Много дней кряду старались они вдвоем унять ее страхи, быть мужественными, уговорить самих себя, что там, на другом берегу, растет та самая соломинка, за которую они вдвоем ухватятся, чтобы выплыть. Но теперь им приходится расставаться, и один Бог знает, доведется ли им когда-нибудь заключить друг друга в объятия.

Сердце Мальвы рвалось на части. Она рыдала отчаянно и не стесняясь. Всеми десятью ногтями впилась она в плечи любимого, и впервые вырвались из ее горла слова, которым она до сих пор не давала воли.

— Я не хочу уезжать от тебя, Хенрик! Лучше я здесь умру от голода. Почему ты не удерживаешь меня?

А, собственно, почему? Он хотел этой разлуки с ней? Ему нужны были новые приключения? Революция? Таинственные женщины? Или обратно в Америку захотелось?

Доподлинно известно только, что, сотрясаемая рыданиями и сомнениями, ничего не видящая от слез, Мальва наконец поднялась в вагон. Она еще раз осмотрелась, стараясь в подробностях запечатлеть эту тягостную минуту.

Там, внизу, на перроне, стоял он. Дрожащими губами пытался улыбаться. В глазах его блестели слезы.

Поезд тронулся. Хенрик не выдержал и спрятал лицо в ладони.

Почему? Разве это грех — плакать?

Да, это грех. Тем более — плакать прилюдно. Не подобает большевику слезы лить, ибо это проявление слабости, а большевик должен быть сильным. Так предписывает кодекс чести пролетарской революции. Плачет — значит, испытывает чувства, а тот, кто способен испытывать чувства, подобен тормозной колодке колеса классовой борьбы. Для партии — это обуза. И даже опасность. Идеальный боец — существо безмозглое и бессердечное, с каменным лицом и стальными глазами. С помощью марксизма-ленинизма будет сотворен новый тип человека: губы его плотно сжаты, взгляд устремлен в будущее. Герой труда — яростный и решительный, он остается хладнокровным, даже если вокруг него рушится весь мир. Высокие чувства и прочие переживания ему незнакомы, и смотрит он на все так же безучастно, как памятник павшим воинам. Понятия симпатии или антипатии неприменимы к нему, потому что кровь в его жилах необратимо застыла. И весь он — ископаемая окаменелость вымирающего вида. Истукан из надвигающегося на нас нового ледникового периода…

Такой приблизительно истукан стоял теперь на перроне венского вокзала, неловко прятал неуемные слезы и тщетно пытался сделать вид, будто расставание для него — сущий пустяк. Сквозь окно медленно отъезжавшего поезда Мальва жадно всматривалась в любимое лицо, стараясь запечатлеть в памяти дорогие черты мужа. Но тот быстро уменьшался в размерах, и только слезы в его глазах отчетливо блестели в лучах утреннего солнца. И эти сверкающие чистотой слезы были последним для нее утешением, потому что плакал сейчас не большевик, а обыкновенный, нормальный человек.

* * *

Теперь у несчастного дяди Хеннера оставался только один-единственный выход. С тяжелым сердцем принял он решение отыскать Главного раввина Вены. По прихоти судьбы звали его Шрекман, и от самого имени этого людям становилось не по себе. Этот человек по имени Ужас ютился в полупустой каморке под самой крышей густонаселенного дома, насквозь пропахшего кошачьим духом и нафталином. Когда Хеннер, с трудом переводя дух, хватаясь за голые железные перила, карабкался по крутой лестнице на самую верхотуру, сердце его сжималось от предчувствия, будто винтовая лестница эта ведет в другой мир, откуда обратной дороги уже не будет. Перед его глазами то и дело бесшумно сновали какие-то бледные фигуры, похожие на серые тени пугливых привидений. Словно блуждающие ночные огни в густой топи болота, они невесть откуда появлялись и тотчас исчезали прочь. То тут то там внезапно со скрипом приоткрывались двери, из которых высовывались мертвецки бледные рожи, исполненные досужего любопытства. С придирчивой подозрительностью они ощупывали глазами несчастного старика с ног до головы, и от жуткой, леденящей душу неловкости Хеннер не раз порывался немедленно бежать отсюда, но куда? Куда бежать, если все пути к отступлению уже отрезаны? Он сам сжег за собой все мосты. Намеренно? Нечаянно? Ответов на эти вопросы он не знал. Одно бесспорно: некуда ему отступать. Некуда…

Наконец он добрался до самого верха и остановился. Дышал тяжело и прерывисто. В страхе и нерешительности потянул шнурок звонка. До тех пор, пока за дверью не послышались шаркающие шаги и она нехотя отворилась, прошла целая вечность. На пороге стоял человек с восковым лицом, суровым и отталкивающим, надменным, как устрашающий лик Торквемады, великого инквизитора Кастилии. Сам ангел смерти с длинными паучьими пальцами и тонкими губами. С бородой грязно-желтого цвета.

— Итак, друг мой, что дальше? — спросил он глухим голосом так, будто продолжил только что прерванный разговор.

Эти двое никогда не видели друг друга прежде. Ни разу в жизни не пересекались их дороги, но казалось, этот восковой сухарь, поросший ржавым мхом, хорошо знает, какие страсти привели к нему стоящего перед ним совершенно потерянного старика. Что он буквально раздавлен гнетущим положением, выхода из которого нет. Что этот жалкий старец лишился последней надежды, и уже никто на этом свете, включая его самого, не верит ему ни на грош.

Главный раввин лишь скользнул по Хеннеру беглым взглядом и сейчас же все понял.

— Итак, друг мой, что же дальше? — хрипло и глухо выдохнул он из себя не то вопрос, не то упрек.

Что дальше! Именно этот горький вопрос и был как раз главным источником страданий несчастного Хеннера. Ибо он понятия не имел — что дальше.

Шрекман жестом предложил ему войти в свое жилище, в котором, кроме двух стульев и стойки для носильных вещей, не было ничего.

Хеннер повиновался.

— Садись, друг мой, — сухо приказал отшельник, — садись и говори мне правду!

Откуда ему было знать, что перед ним — отпетый враль? Что за всю свою жизнь он не проронил ни единого слова правды?