Читать книгу "Киномеханика - Вероника Кунгурцева"

* * *

Сидя на нижней полке плацкартного вагона, рядом с Василием Сиротой, который угощал его сваренными вкрутую яйцами, Марат как бы отдельными кадрами кинохроники вспоминал прошлую жуткую ночь и тревожное утро.

То ему казалось, что опять он лезет по шершавому смолистому суку и, свесившись, перерезает ножом толстую натянувшуюся струной веревку, а одна, веером стоящая ветка, вся в маленьких голубоватых граненых шишках — грани разделены щелями, — пахнущая почему-то лимоном, мешает ему, тычась в лицо, точно живая. Внизу, схватив удавленницу за ноги и подтянув к себе, стоит каким-то образом оказавшийся поблизости Черкес, готовящийся поймать тело, чтобы не скатилось в обрыв, а уголовник с наполовину обожженным лицом страхует его. Да, это было уже телом — потому что ни попытки очнувшейся бабы Шуры оживить при помощи искусственного дыхания внучку, которую, сняв с тарзанки, положили под разлапистое дерево, ни усилия врача «скорой помощи», оснащенной реанимационной аппаратурой, ни к чему не привели. Доктор констатировал «смерть от удушья», Прохор Голубев поставил свой диагноз: самоубийство.

То Марату слышались горестные причитанья бабы Шуры, а порой вскрик: «Вот отец-подлец-убивец — до чего любимую дочь довел, от одного стыда в петлю полезла!» То он видел Жеку, перебирающую флакончики, баночки, пудреницы, кисточки, тюбики на гримировальном столе Тони; и вдруг рыжая сестра, забелив левую половину лица, приближает веснушчатую скулу к тройчатому зеркалу и метким движением наносит на верхнее припухшее веко изогнутую линию подводки и черную каплю слезы на щеку. То он рассматривал вместе с ней их общий с Тоней портрет — голый сфингид, застывший от ужаса в момент смертельной опасности.

В полдень Марат, выполняя обещание, подошел к подъезду дома предполагаемого истца, а проходя мимо квартиры 61, даже попытался открыть дверь, вначале потолкав ее, а после и позвонив — правда, безрезультатно. Как он и думал, Василий Сирота оказался тем самым круглолицым милиционером, от которого Марат прятался в подвальной утробе дома и который просто-напросто жил по соседству с Крабом. Сержант уже ждал его, хотя и не был, конечно, особенно доволен тем, что в законный выходной приходится отправляться в незапланированную десятидневную командировку куда-то на край Сибири — нести ответственность за беспокойного пассажира. Но Марат постарался произвести на спутника самое благоприятное впечатление своей готовностью отвечать на вопросы, когда спрашивают, и молчать всё остальное время; бегать за сигаретами в ближайший табачный киоск («обязательно «Яву» явскую, слышишь, никакую иную!»); ходить за постельным бельем и чаем к ленивому проводнику-армянину; по-солдатски, без единой складочки стелить постели (попробуй не разгладить простыни — надзиратели быстро покажут узнику, где раки зимуют, отгадка: в карцере!); выносить объедки в тамбур; начищать до блеска сержантские ботинки и т. п., — в результате чего милиционер уже в первые сутки совместного пути сменил гнев на милость и даже разговорился почти без усилий со стороны Марата — разве что он пробормотал, увидев за окном, на очередном привокзальном перроне кудрявого песика, что не любит домашних собачек, особенно пуделей. Как оказалось, Василий Сирота тоже терпеть не может этих мерзких шавок, которых, конечно, и сравнивать нельзя с восточноевропейскими овчарками — умнейшими и благороднейшими животными. А соседка милиционера, как назло, держит в квартире собачонку как раз такой породы; пудель лает по ночам и не дает сержанту уснуть, а утром-то — на службу. Соседке что — она пенсионерка и может отсыпаться хоть целый день, не имея никакого сочувствия к невыспавшимся милиционерам. Дальше Сирота перешел к обсуждению других своих соседей по площадке, которые, хоть и не держат в квартире собачек, зато устроили форменный притон; этот Фирсов, покерно говоря, в клетчатой рубашке родился: со страстишкой к картишкам. Игорный притон милиционер, конечно, прикрыл, и пусть сосед спасибо скажет, что не посадил его как хозяина заведения. Когда человек готов резаться хоть на пуговицы от мундира, хоть на кокарду фуражки — то понятно, что в конце концов доиграется до старшего матроса на катере, даже если плавал когда-то старпомом на пассажирском лайнере.

— Хотя не-ет, вру-у, нынче фортуна опять повернулась к нему передком (видать, хорошие знакомства имеет где надо): буквально на днях сосед устроился на теплоход «Адмирал Нахимов», самый большой в стране, чуть ли не старпомом опять — вот повезло мужику! И бабу свою поварихой пристроил.

— Жену? — безразличным голосом спросил Марат.

— Да какую жену — говорю: бабу. Женщина какая-то к нему недавно прикатила, такая милая женщина: красивая, ладная и молодая еще, а вот же… Зачем он ей… наплачется только с таким прощелыгой.

На юг Марат также ехал поездом: сел в Юрге, а проезд до города-курорта (вместо Новосибирска!), то есть 4730 км, что только по официальному тарифу стоит 30 рублей 30 копеек, выиграл в американку, искусно втянув проводника в игру на исполнение желания. Поскольку проводник-хохол считал, что проиграл дорогу без питания (и это было, конечно, справедливо), Марат почти ничего не ел в пути. По его просьбе проводник скупо выделял горькие огурцы, ведро которых опрометчиво схватил по дешевке на одном полустанке, и изредка забрасывал на третью полку лепестки черствого хлеба. По треугольной форме тонких ломтиков Марат догадался, что для чалдона хохол бесплатно брал в вагоне-ресторане хлеб, оставленный на столах клиентами. Но даже за эту жалкую снедь он назначал грабительские цены, а все доводы здравого смысла отклонял хладнокровной репликой «дорого — не бери». Он либо не верил, что денег у пассажира в обрез, либо твердо решил выучить его по одежке протягивать ножки и впредь не кататься на юга без достаточных средств. В результате они торговались, как два старых сквалыги, и всё-таки каждый кусок хлеба обходился Марату по цене буханки, а за один огурец он платил, как за килограмм. Накопленный перед побегом запас из двух рублей за четверо суток весь растаял. С пассажирами Марат общался осторожно. У курящих в тамбуре мужчин можно было попросить сигарету, но не вареную картофелину — вместе с сочувствием это привлекло бы ненужный интерес, за которым могла разразиться катастрофа выяснения личности. Глухой ночью, глотая теплый воздух кавказских предгорий, под гул и грохот колес, плещущий в вагон из низко опущенного окна, Марат поднял крышку ящика для мусора, развернул один из бумажных свертков и внимательно осмотрел его содержимое: огрызок яблока, голова рыбы, плохо обглоданное куриное крыло с прилипшей к нему яичной скорлупой, кусочки белой булки или батона — всё еще довольно свежее… Марат постоял над объедками, понюхал их и захлопнул крышку. Хорош мститель! Разве голод мог сравниться с теми лишениями, которые он уже перенес и которые еще ему предстояли?

Даже сейчас, при этом унизительном воспоминании, Марат брезгливо поморщился. За время пути он и проводник так озлобились и опостылели друг другу, как только могут два чужака, вынужденные долго ютиться в тесном помещении без возможности разбежаться в разные стороны или наброситься друг на друга. И всё же проводник обошелся с ним по-людски, пряча его от ревизоров в своем купе и чудом избежав разоблачения. На обратном пути никакие ревизоры Марату были не страшны — он ехал совершенно официально, по билету, с личным охранником.