Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

Анатолий Мариенгоф и их общий с Есениным приятель Лев Повицкий в один голос утверждали (в воспоминаниях), что гостевание московских имажинистов в квартире друзей Повицкого, в безалаберной еврейской семье, где был целый выводок молоденьких дочерей, превратилось в сплошной домашний праздник: стихи, шутки, смешные и трогательные воспоминания из детских лет. А также влюбленности. Есенин-де даже уезжать из Харькова не хотел из-за библейских глаз одной из подруг юных хозяек. И никакой, упаси Боже, политики.

В эту, явно подцензурную, версию можно было бы и поверить, если бы не сохранилось письмо Есенина к девушке с библейскими глазами девятнадцатилетней Женечке Лившиц. Пересказав ставший хрестоматийным дорожный эпизод с живым жеребенком, который хотел, да не смог обогнать чугунный паровоз, Сергей Александрович разъясняет юной корреспондентке смысл самой жизнью сочиненной сюжетной метафоры: «Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка – тягательством живой силы с железной…» И далее в том же письме: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают…»

Как ни верти этот текст, а письмо странное. Рассуждать на расстоянии с девятнадцатилетней малознакомой девушкой о революции, повернувшей не в ту сторону, о неправильном социализме, теснящем все живое, о лике Махно? Да еще и при явной нелюбви к писанию длинных писем, а главное, зная, что подобные сюжеты опасны для общения по почте? Но странность этой переписки перестает удивлять, если предположить, что Есенин невольно продолжает начатый в Харькове политико-экономический, серьезный разговор о России и революции и что сюжетный круг опасных тем задан в весенних диалогах-диспутах москвичей с харьковчанами.

Долгое время биографы поэта, комментируя процитированное письмо (август 1920-го), вынуждены были писать, что Сергей Александрович просто интересничал с приглянувшейся ему хорошенькой барышней. Теперь, когда наконец-то опубликованы и письма В. Г. Короленко Луначарскому (июль-сентябрь того же года, из Полтавы), и харьковская поэма Велимира Хлебникова «Председатель чеки» (написана после отъезда имажинистов из Харькова, но о событиях, предшествующих их визиту), такое предположение уже не кажется невероятным. Особенно если учесть, что Есенин и его спутники встречались в Харькове с Хлебниковым, приходили к нему домой, выпросили у него три стихотворения для публикации в коллективном сборнике имажинистов «Харчевня зорь», под Хлебникова же организовали большой поэтический вечер в помещении городского театра. В первом отделении – стихи в авторском исполнении, во втором – шутейное действо по случаю посвящения Велимира в Председатели Земного Шара.

О чем же пишет в утаенной поэме «Председатель чеки» только что избранный в Председатели Земного Шара Велимир Хлебников? О том, о чем умолчали мемуаристы и о чем при закрытых дверях и зашторенных окнах весной 1920 года говорил весь Харьков.

Большевики зверствуют почище деникинцев и Петлюры. Те расстреливали на месте. А эти отловленных бунтарей с помощью войск особого назначения привозят (вагонами!) в пыточные камеры здешней Лубянки, где распоряжается некто Саенко. Мрачный замок чеки стоит на окраине города, на краю глубокого оврага. Изувеченные трупы «негодующих» всю зиму выбрасывали туда прямо из окон.

В марте, когда Есенин появился в Харькове (весна выдалась бурной и ранней, – страшный овраг стал оттаивать…

Тот город славился именем Саенки.

Про него рассказывали, что он говорил,

Что из всех яблок он любит только глазные.

Дом чеки стоит на высоком утесе из глины,

На берегу глубокого оврага,

И задними окнами повернут к обрыву.

Оттуда не доносилось стонов.

Мертвых выбрасывали из окон в обрыв.

Китайцы у готовых могил хоронили их.

Ямы с нечистотами были нередко гробом.

Гвоздь под ногтем – украшением мужчин.

Замок чеки был в глухом конце

Большой улицы на окраине города.

И мрачная слава окружала его, замок смерти.

Даже в изданной в Киеве в 1967 году «Истории Гражданской войны на Украине в 1918–1920 годах» не отрицается, что Харьков в те годы был поглощен разговорами о страшной улице: «Распространялись самые нелепые и невероятно ужасные слухи о Чрезвычайной комиссии и отдельных ее членах, например, о т. Саенко». Есенин и до поездки в Харьков писал и о веслах отрубленных рук, и о бешеном зареве трупов. Но одно дело слышать, да еще и по испорченному телефону, и совсем другое – увидеть. В Харькове в марте-апреле 1920 года автор «Кобыльих кораблей» получил-таки возможность собственными глазами увидеть и «отрубленные руки» своих отчарей, и «бешеное зарево трупов»…

Теперь-то мы безбоязненно признаем, что ужасные слухи возникали не на пустом месте, спутники Есенина, как и он сам, были в худшем положении: молчали, чтобы не пропасть. И все-таки если бы Есенин, волею Случая заброшенный в центр крестьянской Вандеи, не наглотался невероятных слухов о зверствах товарища Саенко, вряд ли даже он сумел бы добиться ужасающей выразительности в той сцене из «Пугачева», где мятежников сначала атакуют, а потом окружают страшные слухи:

Около Самары с пробитой башкой ольха,

Капая желтым мозгом,

Прихрамывает по дороге…

Все считают, что это страшное знамение,

Предвещающее беду.

Что-то будет.

Что-то должно случиться.

Говорят, наступит глад и мор.

И все-таки и в ту пору были мужественные люди, которые осмеливались говорить о преступлениях новой власти не шепотом и самым своим, а так, чтобы услышала вся Россия. И не в будущем, а сегодня, здесь и сейчас. Один из смельчаков – Владимир Галактионович Короленко. Его письма к Луначарскому о том, что же на самом деле происходит в «степях Украины», это и бесценный исторический документ, и замечательное художественное произведение, по составу чувств и мыслей родственное и «Сорокоусту», и «Пугачеву». Даже интонационно предчувствие Есенина: «Быть беде! Быть великой потере!» поразительно похоже на прогноз Короленко: «Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается от предчувствия, что мы еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь…»

Бывают странные сближения! Эта пушкинская мысль невольно приходит на память, когда сопоставляешь письма Есенина и Короленко. В августе (девятнадцатого числа) 1920 года Владимир Галактионович пишет из Полтавы А. В. Луначарскому: «Махно, называющий себя анархистом… фигура колоритная и в известной степени замечательная. Махно – это средний вывод украинского народа, а может быть, и шире». В том же году и тоже в августе на Украину отправлено и уже процитированное письмо Есенина к Жене Лифшиц. Процитирую небольшой фрагмент из него еще раз: «…Этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка…» Если принять во внимание, что имажинисты разъезжали по условно замиренным южным провинциям с охранной грамотой, подписанной тем же Луначарским, можно, наверное, предположить, что Есенину было известно содержание секретной переписки Короленко с наркомом просвещения. Во время своего второго в 1920 году путешествия в сторону южную (на этот раз не в теплушке, а в спецвагоне Г. Р. Колобова по маршруту Москва, через Ростов-на-Дону, в Баку и Закавказье) Есенин и Мариенгоф общались с местной интеллигенцией, особенно активно в Ростове в августе, то есть как раз в то время, когда письма Короленко передавались из рук в руки по всему южному краю. Они, кстати, для того и писались…