Читать книгу "Мадонна миндаля - Марина Фьорато"

ГЛАВА 41

СЕЛЬВАДЖО ПРОБУЖДАЕТСЯ

Гроза разбудила Сельваджо посреди первой брачной ночи, и сердце его было слишком полно радостью, чтобы позволить ему снова заснуть. Он повернулся на бок, лицом к своей дорогой Амарии, и, коснувшись ее густых темных волос, почувствовал, что они влажны от брызг дождя, залетавших в открытое окно. Сельваджо улыбнулся, вспомнив, что встал и открыл окно после того, как они оба, одновременно, испытали первый любовный восторг. Это было чудесное, хотя и краткое слияние во имя Господа и закона, а потом в течение нескольких часов они с любопытством изучали друг друга. От этих любовных игр им обоим стало жарко, вот Сельваджо и открыл окно, куда так и ринулся холодный воздух. Сейчас же он осторожно встал и тихонько затворил окно, стараясь не потревожить молодую жену и не разбудить спавшую внизу Нонну, которая устроилась на узкой выдвижной кровати. По стеклу так и барабанил дождь, в отдалении сверкали молнии и глухо рокотал гром. Сельваджо огляделся, пытаясь найти что-нибудь подходящее, чтобы вытереть промокшие волосы Амарии, но в этой незнакомой комнате он еще не успел освоиться, а на той выдвижной кровати, которую по ночам ставили у очага и на которой обычно спал он, теперь спала Нонна. В общем, пытаясь найти какую-нибудь тряпицу или одежду, чтобы стряхнуть с волос Амарии и с одеяла капли дождя, Сельваджо решил, что сундук, стоявший в изножье кровати, как раз и является хранилищем подобных вещей. Так оно и оказалось. Он сразу же нашел там какую-то голубую ткань, аккуратно свернутую и в сумерках казавшуюся синей. Ткань, правда, показалась ему не очень чистой, на ней виднелись какие-то пятна, но он все равно достал ее и развернул. И тут с треском ударила молния, на мгновение ярко осветив развернутое полотнище, но и этого оказалось вполне достаточно. Сельваджо невольно обвел пальцем три серебряных овала, символизирующие миндаль, которые его предки велели выткать на своем гербе, и упал на колени. В мозгу его словно открылось окошко, и туда, подобно ледяному ветру, так и ринулись воспоминания.

В одно мгновение Сельваджо понял все.

ГЛАВА 42

ЦЕРКОВЬ САНТА-МАРИЯ-ДЕИ-МИРАКОЛИ

Я — Лоренцо Джованни Батиста Кастелло ди Саронно.

Теперь я помню все. И память ведет за собой своего нежеланного братца — осознание. Я сознаю, что должен уйти.

Но прежде чем уйти, я все-таки один раз поцелую ее, мою Амарию, единственную женщину, которую действительно люблю, но не должен более называть женой. Клянусь, она улыбается мне во сне, и сердце мое разрывается от боли и нежности. Я слабею, и мне уже хочется ее разбудить, но я сдерживаюсь. Как можно объяснить ей, что я уже был женат, а потому — пусть даже невольно — обесчестил ее, вовлек в двойной грех адюльтера и блуда? Пусть уж лучше она думает обо мне совсем плохо, пусть считает меня бесчестным — лучше уж быть бесчестным, неверным мужем, который бросил жену сразу после свадьбы, чем двоеженцем. Лучше ей вообще забыть меня и, как только церковь освободит ее от уз этого нечестивого брака, снова полюбить какого-нибудь хорошего человека. Но почему мне так больно при мысли об этом? Почему именно это сильнее всего терзает меня?

А ты, Симонетта, любовь моей юности? Что я скажу тебе, когда состоится наше, столь безрадостное для меня, воссоединение? В твоем имени когда-то было для меня столько поэзии, но теперь уста мои отказываются произносить его. Сейчас ты для меня не более реальна, чем сон или фреска на стене церкви, словно и ты, как творение художника, обладаешь лишь двойным измерением и не способна жить в настоящем мире — моем новом мире. Бедная безвинная женщина! Как я смогу ответить на твою любовь, если ко мне пришла любовь к другой? И все же я должен. Ведь мы женаты, и я останусь твоим мужем до самой смерти, которая однажды уже приходила за мной.

Отсюда я не возьму ничего, только это голубое знамя и свой плащ. Я тихонько спущусь по лестнице вниз, точно твой любовник, Амария, и прокрадусь мимо похрапывающей Нонны. Она мне больше чем мать, и я бы так хотел поцеловать ее на прощание и сказать ей, чтобы она заботилась о моей любимой. Хотя в этой просьбе и нужды-то никакой нет.

Мне потребуется не меньше недели, чтобы пешком добраться до Саронно, я буду побираться, как нищий, и ночевать, где придется, чаще всего прямо под открытым небом. А в Саронно я прямиком направлюсь в церковь Сайта-Мария-деи-Мираколи, где состоялось мое первое венчание, далекое, как сон. Надеюсь, что найду отца Ансельмо в добром здравии, теперь-то я понимаю, что это его проповеди эхом отдавались в моей памяти, когда мы с Амарией читали Библию, это его голосу я подражал, невольно вспоминая ту тысячу месс, которые мне когда-то довелось прослушать в церкви Саронно. Возможно, падре знает, как поживает моя жена Симонетта, и подскажет, как мне быть, чтобы для нее не было ударом мое неожиданное появление с того света. Разумеется, прямиком в Кастелло я не пойду, иначе Симонетту просто сведет с ума воскрешение этого Лоренцо-Лазаря.[50]

Тамошняя церковь сильно изменилась — раньше это была простенькая церковь с белыми стенами, а теперь она превратилась в пещеру эфиопского царя, в сундук сокровищ, и сияет, как радуга. Теперь там повсюду фрески — все стены расписаны ими, и, когда я разглядывал их, взгляд мой словно проникал в райские кущи, но сердце горело адским огнем, и все мое существо пылало, сгорая в смертельной горечи утраты, как сгорал в костре и тот, в честь кого я назван, — святой Лаврентий. Кроме сонма святых, глядящих со стен, в церкви больше не было ни души, лишь какой-то богомаз висел высоко под потолком на дощатом подъемнике и кистью малевал что-то на стене. Я присмотрелся, и лицо, которое рисовал этот художник, заставило меня вздрогнуть: это было лицо Симонетты ди Саронно, в точности такое, как если бы она сама стояла рядом со мною. На фреске она была в точности такой, какой я ее помнил, она была прекрасна, как божий день, но казалась мне какой-то ненастоящей, нематериальной. Даже ее красота более не способна была тронуть меня. Для меня истинная красота воплощена была в той, у кого смуглая теплая кожа и густые, черные, как вороново крыло, волосы: в моей Амарии.

Наконец я обрел голос и спросил:

— Это вы нарисовали, синьор?

Художник так резко обернулся, что его подвесная люлька сильно покачнулась, и удивленно посмотрел на меня, словно ожидал увидеть кого-то другого.

— Да, — ответил он. — Я долго к этому шел, но трудный путь наконец-то преодолен. И этот портрет — последняя веха на моем пути, самая прекрасная из всех, хотя, возможно, и сильно запоздавшая. — И он улыбнулся, словно в ответ на какие-то свои тайные мысли.

— Поистине замечательный портрет, — сказал я, и то была чистая правда. — Если чудеса на свете случаются, то это, конечно же, самое большое из них.