Читать книгу "Сиротский Бруклин - Джонатан Летем"

Покачав головой, я глянул в зеркало заднего вида. Подушка безопасности в машине гиганта постепенно опала. Возможно, ее пробило пулей. В салоне я не заметил никакого движения.

Я включил первую скорость, подал чуть вперед, затем влево и назад, чтобы шипы проехались по правой стороне «контура», искажая его контур, сминая его корпус, как листок фольги. Мне было сладко слушать, как он скрипит и стонет.

Вообще-то мне следовало остановиться. Я был уверен, что гигант потерял сознание под подушкой безопасности. Во всяком случае, он был спокоен и тих, не палил из своего пистолета, не пытался высвободиться.

Но я, как назло, почувствовал непреодолимую тягу к симметрии: его автомобиль должен быть искорежен с обеих сторон. Мне было необходимо изуродовать оба бока «контура». Я подъехал к выезду, занял нужную позицию и ринулся на шипастый турникет, только на этот раз подставил под удар не водительскую сторону, а пассажирскую.

Это туреттовские штучки – вы, наверное, не сможете их понять.

Я перенес карту и сотовый телефон в «понтиак» Тони. Ключи зажигания были на месте. Проехав через изуродованные въездные ворота, по свободному причалу я покатил к шоссе № 1. Можно было не сомневаться в том, что за шумом прибоя никто не слышал ни скрежета металла, ни выстрелов. А Фойбл даже не выглянул из своей хижины.

Маяк Дружбы находился в двенадцати милях к северу от Масконгаспойнт-Стейшн. Он был выкрашен в красно-белый цвет, не то что японский ресторан, выдержанный в оттенках коричнево-розового. Хотелось бы верить, что сайентологи еще не добрались до него. Я подъехал как можно ближе к воде и, остановившись, некоторое время смотрел перед собой, чувствуя, как ранка на языке – там, где я его прикусил, – мало-помалу перестает болеть. Потом я осторожно зашевелил головой, проверяя, сильно ли повредил шею. Если шея потеряет подвижность, я потеряю почетное право называть себя рыцарем Туреттовского ордена.

Я продрог и страшно устал, а изо рта только-только начал исчезать отвратительный привкус сорго лимонного, но на голове все еще болезненно пульсировало то место, в которое гигант ударил меня двадцать четыре часа – и миллион лет – назад. Но я был жив, и на воду смотреть было приятно, потому что свет маяка становился все явственнее. До свидания с Джулией оставалось полчаса.

Я связался с местной полицией и рассказал им о здоровяке, спящем в машине недалеко от паромной переправы на острове Масконгас.

– Чувствует он себя, скорее всего, ужасно, но, на мой взгляд, умирать не собирается, – сказал я. – Возможно, вам понадобится специальная техника, чтобы вытащить его из автомобиля.

– Вы можете назвать свое имя, сэр?

– Нет, никак не могу, – ответил я. Им никогда не узнать, насколько правдивым был мой ответ. – Мое имя не имеет значения. Там поблизости вы найдете бумажник с документами парня, убитого этим громилой. А тело ищите на острове Масконгас.

Является ли чувство вины проявлением синдрома Туретта? Возможно.

Чувство вины почти никогда не отпускает меня – обычно я ощущаю его как легкие прикосновения потных пальцев. Вина стремится пробраться в любую щель, быть одновременно повсюду, проскользнуть в прошлое, чтобы укорить, чтобы задеть. Вина, как и симптомы моей болезни, перелетает безо всякой пользы от одного беспомощного человека к другому, презирая расстояния, обреченная ошибаться или быть с отвращением отвергнутой.

Вина, как и синдром Туретта, делает новые и новые попытки, но ничему не учится.

И виноватая душа – как и подверженный болезни Туретта человек – носит клоунскую маску с катящимися по ней нарисованными слезами.

Я набрал номер телефона в Нью-Джерси.

– Тони мертв, – сообщил я.

– Это ужасная новость… – начал было Матрикарди.

– Да, да, ужасная, – перебил я его.

Я был в плохом настроении; настолько плохом, что просто не желал разговаривать с ними – да и все. Едва услышав голос Матрикарди, я отчего-то перестал чувствовать себя только человеком: нет, я не стал ни хуже, ни лучше; не то чтобы я переживал или сердился; не страдал ни от тика, ни от одиночества, – ну разве что настроение никуда не годилось. Но я был не просто человеческим существом – я был стрелой, летящей сквозь пространство и время.

– Выслушайте меня внимательно, – попросил я. – Фрэнка и Тони больше нет.

– Да, – подтвердил Матрикарди. Кажется, он уже начал понимать.

– Я узнал то, что вы хотели; я расскажу вам – но на этом все.

– Да, – не стал возражать он.

– Понимаете, мы больше никогда и ничем не будем связаны с вами.

– Кто это – мы? – удивился Матрикарди. – С кем я говорю?

– С «Л amp;Л», – объяснил я.

– Какой смысл говорить об «Л amp;Л», когда сначала убивают Фрэнка, а вот теперь и Тони? При чем тут «Л amp;Л»?

– Это наш бизнес.

– Так что же такое тебе известно, что, по-твоему, может нас заинтересовать?

– Джерард Минна живет на Восточной восемьдесят четвертой улице, в «Дзендо». Под другим именем, – добавил я. – Он ответствен за смерть Фрэнка.

– В «Дзендо»? – переспросили на другом конце провода.

– Это японский храм, – пояснил я.

Наступило долгое молчание.

– Мы не этого ждали от тебя, Лайонел.

Я молчал.

– Однако ты прав: твоя новость представляет для нас определенный интерес.

Я молчал.

– Мы с уважением отнесемся к твоим пожеланиям.

Итак, о вине мне было кое-что известно. А вот мщение – это совсем другое дело.

Мне еще надо подумать о мести.

Известный прежде как…

Жила– была девушка из Нантакета.

Нет, в самом деле, она была именно оттуда.

Ее отец с матерью были хиппи, так что она была маленьким хипповым ребеночком. Ее отец не всегда проводил время в Нантакете с семьей. А если и приезжал к семье, то ненадолго, и со временем его визиты становились все более короткими и редкими.

Девочка привыкла слушать пленки, которые оставил ее отец – серию лекций Алана Уоттса – введение в восточную философию для американцев в форме популяризаторских юмористических монологов. После того как отец вообще перестал приезжать, девочке постепенно стало казаться, что чарующий мужской голос на пленке – это и есть голос ее отца.

Когда девочка подросла, она поняла, что ошибается, но к тому времени она уже успела послушать Алана Уоттса сотни раз.

Когда ей исполнилось восемнадцать лет, она поступила в колледж в Бостоне на художественное отделение, которое отчасти было еще и музеем. Девушка ненавидела колледж, ненавидела своих соучеников, ненавидела притворяться художницей и через два года ушла из колледжа.