Читать книгу "Сомнамбулист - Джонатан Барнс"

Конечно, ему никто не ответил, и Скимпол побрел внутрь, намереваясь оставаться рядом со своим ребенком, пока смерть не заберет его. Воняя блевотиной и истекая кровью как минимум из двенадцати мест, он двинулся в кухню, жалобным голосом призывая мальчика.

Тогда-то он и увидел его. Или то, что от него осталось.

Даже я (а меня не назовешь брезгливым) вряд ли смогу описать вам это зрелище. Несомненно, вы сами себе неплохо представите — вы наверняка сами уже догадались о «плате», какую взяли с альбиноса Старосты.

Сын Скимпола лежал на спине на полу, бледный и холодный, с выражением жалкого ужаса на лице. Его кожа и одежда были красны от крови, в нем не осталось ни одной целой кости. Мальчика умело забили насмерть его же собственными костылями.

Скимпол тут же подумал, не убивали ли они его по очереди.

Слишком слабый, чтобы закричать от ярости и горя, слишком измученный, чтобы плакать, альбинос опустился на колени и упал на изуродованное тело сына. Собрав остатки сил, он взял мертвого за руку (все еще мокрую от крови), крепко сжал ее и стал терпеливо ожидать смерти.

Что касается самих убийц, то ни один полицейский так их и не выследил и ни один суд не сумел привлечь их к ответу за бесчисленные преступления.

После их исчезновения за ними устроили вялую охоту, но из этого ничего не вышло, и скоро погоню оставили. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что кто-нибудь вообще стремился их отыскать.

Насколько мне известно, Старосты с тех пор появлялись еще два раза, хотя не сомневаюсь, что они фигурировали во множестве других историй, мне не известных. Мелькали где-то на заднем плане повествований, древних и еще не рассказанных, и, может, даже еще более странных, чем мое.

Двенадцать лет назад свидетели зверств нового русского правительства[36]утверждали, будто видели двоих мужчин, одетых английскими школьниками, игравших ведущую роль в массовых убийствах. Никто, конечно же, им не поверил, но те из нас, кто побывал под Монументом в тот день, сразу же опознали господ Буна и Хокера.

Недавно они всплыли снова во время ужасной кровавой бани в Новой Зеландии. Я читал в газетах об этом событии и видел иллюстрировавшую статьи нечеткую фотографию. Скорее всего, это игра воображения, но я готов поклясться, что на краю снимка стоит Хокер. Изображение размытое и нечеткое, но мне показалось, что он довольно ухмыляется, глядя на дело рук своих, на разрушения вокруг. Увы, я не могу проверить этого, поскольку газету у меня меньше чем через час забрали. Здесь странно суровы в отношении чтения.

Я должен еще сказать, что, несмотря на все годы, прошедшие со дня сражения на станции «Кинг-Уильям-стрит», Хокер на этом снимке не постарел ни на день. Он как будто застыл во времени, словно муха в янтаре.

Если вам так крупно не повезет, что вы встретитесь с этим тварями, вряд ли мне следует напоминать вам, чтобы вы бежали (а не уходили) прочь, закрывали уши, дабы не слышать их лжи, удирали в безумной надежде спастись.

Живописная смерть мистера Скимпола — не для меня. Я предан куда более долгой и в какой-то мере более ужасной казни. Одно время говорили, что меня повесят за государственную измену (уверен, здесь особенно старался инспектор Мерривезер), но мне без особого труда удалось перехитрить моих тюремщиков. После небольшой унизительной игры с моей стороны меня поместили сюда, в убежище, где предполагаемое умственное состояние заключенных не позволяет кровавой руке правосудия дотянуться до них.

Здесь трудно судить о времени. Почти невозможно отследить смену дня и ночи, разве что по нерегулярности доставки еды и питья. Когда я прибыл сюда, меня заперли... на сколько же? На дни? Недели? Даже сейчас я не уверен до конца.

То, что я сумел выдержать такое одиночное заточение и не тронулся умом, говорит о чрезвычайной гибкости моей психики. В заточении я стал сильнее, но, должен признаться, стал и более одинок. Я человек общительный, и мне очень не хватало тепла, компании и товарищества, звуков иных голосов кроме моего собственного. Впоследствии мне разрешили — при очень строгих ограничениях — принимать гостей.

Должен признаться, я был удивлен, что он вообще ко мне пришел.

Томас Крибб,— сказал он и протянул левую руку (неперевязанную и пятипалую) через стол. Один из охранников, скрестив мясистые руки, свирепо смотрел на нас с другого конца комнаты.

— Мы уже знакомы,— сказал я.

На его лице промелькнуло подобие улыбки.

— Догадываюсь.

Мне никогда прежде не выпадало удовольствия рассмотреть этого человека поближе, и я не могу выразить, насколько поражало его уродство, как неотразимо отвратителен он был.

— Что вам угодно? — спросил я.

— Хочу сказать вам кое-что.

Я заметил, что он принес собой газету, и мельком увидел заголовок — похоже, статья о недавних событиях под Монументом. Я разглядел собственное имя и оскорбительное подобие моего лица под ним.

Крибб перегнулся через стол. При этом охранник опустил руки и инстинктивно потянулся за дубинкой, висевшей у него на поясе. Уродец пригвоздил меня к месту пронзительным взглядом.

— Я не хочу, чтобы мой город подвергался угрозе,— сказал Крибб.

— Ваш город?

— Я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы остановить вас. Я помогу этому...— Он посмотрел в газету, словно чтобы свериться с какими-то мелкими деталями.— Эдварду Муну. Я научу его, как повергнуть вас!

Я зевнул.

— Извините. Я не понимаю.

— Я буду направлять его. Использую его, чтобы вы не достигли успеха.

Я ухмыльнулся, глянув на охранника.

— Возможно, и его стоило бы засадить сюда, — саркастически заметил я, и охранник радостно ухмыльнулся.

У меня сложились хорошие отношения с тюремщиками. Думаю, они привязались ко мне, и подозреваю, что многие из них (хотя это больше, чем им позволяет их долг) понимают, что я вообще не должен здесь сидеть.

Мой посетитель встал на ноги.

— Кстати, — добавил он, — история вас не запомнит. Я предпочел не отвечать на этот последний ребяческий выпад, и Томас Крибб молча ушел прочь.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что мне следовало как-то отреагировать, заставить его говорить, выяснить побольше о его утверждениях. Но больше я никогда его не видел. Честно говоря, особой потерей мне это не казалось. В этом человеке всегда присутствовало какое-то дьявольское самодовольство.

Прошла еще неделя, прежде чем ко мне пришел второй посетитель (я говорю — неделя, но вполне могли пройти и две недели, и целый месяц). Вам это покажется странным, и тогда это удивило и меня самого, но даже после всего, что он сделал, какая-то часть моей души была рада видеть его.