Читать книгу "Возлюбленная террора - Татьяна Юрьевна Кравченко"

пертурбаций его пришлось забрать из деревни — он бы просто помер там с голоду. Жил с ними и маленький сын Майорова, Левушка. Первая жена Ильи умерла родами, оставив сына у него на руках. Так что к сорока годам Мария Спиридонова обрела не только мужа, но и ребенка.

В «большую» семью входили и Александра Измайлович, и Ирина Каховская. Жили бок о бок, виделись каждый день, помогали друг другу, чем могли.

Самарканд— город теплый и, по тем временам, относительно хлебный. Жизнь там была лучше, чем во многих других местах. Но власти и тут позаботились, чтобы ссыльные эсеры особенно не «жировали»…

Из показаний Марии Спиридоновой:

В Самарканде у нас была почти открытая (Чека об этом знала) касса взаимопомощи для содержания самаркандских безработных без различия фракций… Из Самарканда, где жизнь была дешевая, я посылала во все края Союзной ссылки поддержку еще многочисленным тогда ссыльным левым эсерам, сокращая до минимума траты своей семьи.

Посылала варенье в Суздаль, изюм в Соловки и деньги в Краснодар. Казань, Тулу, Нижний Ирбит, Чердынь и другие городишки.

Чека знала об этом и провела запрещение на службе платить мне зарплату выше 150 рублей. И я, совместительствуя в двух отделах, уходя систематически из банка в три часа ночи, проведя одна кредитование всей земельной реформы в Узбекистане при тайном и почти явном саботаже всего банка, получала всего 150 рублей…

Все другие мои друзья как-то оторвались от этого, а Майоров просто ленился заняться такими заботами, и даже глядя на мои перманентные отправки, вздыхал довольно выразительно и, как я выяснила только в тюрьме, прятал от меня свои случайные заработки. Я не выгораживаю их. так было на самом деле. Поэтому мы всегда были плохо одеты и обуты и недостаточно хорошо питались, то есть были совершенно сыты, но без какого-либо подобия излишков (вроде белого хлеба, молока и т. д., что бывало только по праздникам). Работниками в семье были трое, а содержали, кроме себя, старика отца Майорова, сына Майорова (18 лет), А. Измайлович (59 лет), тетку Каховской (старуху 70 лет).

После Самарканда «семья» по настоянию ОГПУ перебралась в Ташкент.

Из показаний Марии Спиридоновой:

Как в остатках секты или у евреев в старое время, из черты оседлости, имеется неизживаемая ни при каких условиях взаимопомощь, так было и у нас.

Вместе много переживали, многого лишались, много страдали, в настоящем все находились на положении изгнанников в своей собственной стране, выброшенцев из общего строя и жизни. Это связывало и обязывало. Не общая программа и тактика, так как их надо было сначала сделать заново и сформулировать, а общее прошлое, прошлая борьба и жизнь, прошлое знакомство, братство. Для меня лично слово «товарищ» было самым священным…

Здоровье Спиридоновой оставляло желать лучшего. Саня тоже чувствовала себя все хуже и хуже. Не такая живучая, как ее подруга, Измайлович будет сдавать с каждым годом, и к середине тридцатых от прежней Сани останется только бледная тень. И Мария будет ухаживать за ней так же преданно, как когда-то, в психиатрической лечебнице, Александра Измайлович ухаживала за ней самой.

Друзьям по партии удалось добиться перевода Спиридоновой и Измайлович в Москву, а из Москвы заслуженных революционерок послали на лечение в Крым.

«И ЖИЗНИ ЛЕТНЕЙ СЛИШКОМ СРОК НЕДОЛОГ…»

Осенью 1929 года у М. А. Спиридоновой обострился туберкулез. А в начале следующего года бывшим левым эсерам удалось добиться ее возвращения в Москву вместе с Саней Измайлович. Отсюда они направились в Ялту, где Спиридонова находилась в туберкулезном институте в качестве частного лица.

Крым — одно из самых красивых мест на земле. Крым хорош всегда: и весной, когда зацветают маки, а мягкий ветерок пахнет ароматом крымской белой акации, и летом, когда солнце нагревает сухой кипарисовый воздух, и осенью, в бархатный сезон, когда ветки винограда свисают на балконы словно с небес. Даже зимой: в Симферополе, за перевалом, уже дожди и слякоть, и мокрый снег, а на побережье море и небо по-прежнему ярко-синие, и зеленая листва лавровых кустов скрывает опустошения, нанесенные природе этим неприветливым временем года.

Судьба, обычно столь неласковая, на этот раз словно сжалилась и подарила Марии Спиридоновой почти год жизни в этом благословенном уголке планеты.

Стоял июль, жара. Температура днем поднималась до тридцати градусов, и, хотя Спиридонову и Измайлович жарой после Самарканда не удивишь, в любом другом месте подобные природные излишества переносились бы тяжеловато. Но сухой воздух, близость моря и тенистые парки делали свое дело: жара почти не ощущалась.

Туберкулезный санаторий разместился на одной из бывших «господских» дач под Ялтой — ближе к Гурзуфу, а не к Ливадии, где во дворце Романовых тоже открыли санаторий. Вообще санатории и дома отдыха для рабочих и колхозников открывались по всему побережью, от Севастополя до Феодосии. Попутно с их открытием переименовывались прибрежные поселки и курортные местечки — вместо старых, имперских, они получали новые, социалистические, названия: Рабочее, Лазурное, Солнечное… Такой бесхитростный подход к топонимике оказался далеко не безупречным: одних Солнечных поселений в Крыму насчитывалось не меньше двух десятков. Но в те годы это никого не смущало, подобного просто не замечали.

Санаторий, где обитали Спиридонова и Измайлович, был не самым большим в окрестностях, но все же достаточно солидным. Здесь лечились в основном чекисты среднего звена, красные командиры, передовые рабочие и колхозники… Правда, последних было совсем немного.

В больших комнатах селили по трое-четверо, что по тем временам было просто роскошью: об отдельных номерах тогда еще и не помышляли. Спиридоновой и ее подруге в качестве соседки досталась Галина Кошина, молодая коммунистка. Свою карьеру Галя начала на фабрике. Потом — активистка, рабфак, впереди маячил институт и самые радужные перспективы. Но неожиданная болезнь спутала все планы. Однако Галя не теряла надежды быстро поправиться и вернуться в строй.

В этот день после обеда она сидела на балконе своей комнаты в красивом белом кресле. Небось раньше в таких креслах только барышни сидели, а теперь вот — поди ж ты!