Читать книгу "Холодная война. Военная история - Джереми Блэк"

нападения. Кроме того, вскоре после его прихода к власти советские самолеты вторглись в воздушное пространство Пакистана.

Политика реформ горбачевского правительства была, по сути, его собственной попыткой создать то, что в 1968 году, ссылаясь на Дубчека и Чехословакию, было названо "социализмом с человеческим лицом". Мнимая пропаганда коммунистического прогресса, однако, способствовала тому, что эта политика непреднамеренно разрушила коммунизм в Восточной Европе и Советском Союзе, а также советское государство. На очередном этапе попыток поднять советский уровень жизни и тем самым повысить эффективность советской идеологии оказалось невозможным внедрить рыночную ответственность в плановую экономику. Потребительство было для советского правительства западной буржуазной концепцией, но, тем не менее, было желание завоевать поддержку населения экономическими средствами. Усилия 1985 года по проведению экономических и политических реформ, однако, столкнулись со структурной экономической и фискальной слабостью советской системы, не в последнюю очередь с предпочтением контроля в противовес любой системе цен, отражающей стоимость и доступность. Кроме того, посткоммунистический демонтаж старой командной экономики должен был обнажить неконкурентоспособный характер большей части советской промышленности, как отдельных предприятий, так и экономики в целом. К 1985 году для производства одной тонны стали в Советском Союзе требовалось в три раза больше электроэнергии, чем у западных немцев, и как минимум в два раза больше времени (то есть труда), чем в Западной Германии и США. Советская экономическая неэффективность и издержки привели к моменту истины, с которым Горбачев столкнулся в середине 1980-х годов

Оценка советской экономики, да и всей холодной войны в целом, сталкивается с проблемой телеологии: заставить результат казаться неизбежным. Как ни странно, такой подход был характерен для коммунистической мысли. Однако на практике он сопровождался полной неспособностью предсказать конечные результаты или понять происходящие процессы и изменения. Все это подтвердилось с распадом коммунистического блока. Однако, какова бы ни была уверенность в оценках, вытекающих из конечного краха, существуют проблемы с любым аргументом о том, что Советский Союз не мог сохранить свое положение великой державы из-за нелиберальности своей экономики. Действительно, несмотря на то, что экономика не была капиталистической, ей удавалось производить достаточно материалов для поддержания советских военных в той степени, которая была необходима для превращения Советского Союза в великую державу. Их противники могли быть эффективными в случае войны, но сама численность советских войск вызывала серьезную стратегическую озабоченность на Западе. В более общем плане, объем советского производства (а не средства или эффективность его получения) был значительным; и советская ориентация на мощь государства, а не на богатство или благосостояние отдельного человека, не была неэффективной по своей сути. Акцент на ВНП на душу населения, который отражает как количество товаров, поставляемых на рынок, так и либеральные экономические взгляды на превосходство сравнительных преимуществ, не всегда оправдан, поскольку ВНП на душу населения не определяет силу. Россия, действительно, продемонстрировала это в XIX веке.

Однако эти соображения относительно объема производства, по-видимому, более справедливы для 1930-х годов, чем для 1980-х, когда темпы и характер технико-логических изменений свидетельствовали о том, что характер экономического развития очень явно отклонялся от ситуации, когда этот процесс мог легко направляться правительством. Кроме того, падение цен на нефть и природный газ в 1980-х годах ударило по советским финансам, поскольку экономика страны в значительной степени зависела от их экспорта. В период с 1980 по 1986 год цена на нефть упала почти на 80 процентов. Однако связь между соответствующим значением этих моментов и более общей модой на либеральную экономику в 1980-е годы и после них остается неясной и отчасти отражает различные интерпретационные подходы. Помимо экономической ситуации, международная политическая и военная обстановка не была благоприятной: Советский Союз в 1980-е годы находился в недружественных отношениях с США, большей частью Западной Европы, Китаем и Японией.

Серьезный интеллектуальный кризис марксизма не был причиной краха коммунистических государств. Однако провал того, что советские коммунисты при Ленине и Сталине создали и представили в качестве марксистской модели экономической системы, соединил политический и интеллектуальный кризис. Советская коммунистическая партия назвала марксистско-ленинскую теорию "наукой". Марксистско-ленинская теория якобы могла предсказывать результаты, но наука не могла делать этого в отношении человеческого общества. Это противопоставление создало для марксистско-ленинских мыслителей проблему философского, методологического, эпистемологического и психологического характера. Стерильность интеллектуальной мысли вокруг советского марксизма-ленинизма была глубокой. В советский марксизм не было влито ни Франкфуртской школы, ни относительно либеральной Итальянской коммунистической партии, ни Британской марксистской школы, ни латиноамериканской теологии освобождения, ни китайских разработок в направлении более либерального экономического порядка. Советский марксизм-ленинизм оставался идеологически автаркичным до конца 1980-х годов, а когда он перестал это делать, он распался, и советские члены партии миллионами выбрасывали свои партийные билеты. Тем не менее, крах коммунизма был в значительной степени обусловлен не этим интеллектуальным провалом, а специфическими политическими и экономическими обстоятельствами 1980-х годов. Более того, возможность иной траектории, а значит, и ценность контрфактических спекуляций, исследующих такие возможности, была примером тому служат события в Китае. Там внедрение капитализма оказалось совместимым с коммунистическим правлением, которое поддерживалось наличием силы и, в 1989 году, готовностью ее применить. В качестве еще одного напоминания о том, что идеологические вопросы должны рассматриваться в контексте, проблемы советского коммунизма были сопоставлены с проблемами посткоммунистической России. Тогдашняя ситуация, теперь уже капиталистическая (типа) и демократическая (типа), на практике была похожа на прежнюю коммунистическую систему. Опора на неформальные связи, личная преданность, в частности Путину, и обмен услугами - все это снижало эффективность институтов.6 Как и при коммунизме, активы не были должным образом оценены, а частная собственность находилась под угрозой.

Что касается интеллектуального кризиса марксизма, то приверженность большей части населения коммунистических стран марксизму как основе для понимания себя и своего мира была в любом случае ограниченной, а дискуссии между интеллектуалами были для них малозначимыми. Польские, венгерские и югославские журналы были единственными в Восточной Европе, кто пытался подняться над полной догматической стерильностью, но мало кто обращал на них внимание. У югославов в конце 1960-х и у венгров в конце 1960-х и начале 1970-х годов были отдельные проблески общественного интереса к содержанию некоторых из этих журналов, таких как "Праксис в Югославии", но они были преходящими. В Советском Союзе такой стимуляции не было вплоть до конца 1980-х годов. Более того, актуальность информационных материалов, если они и были критическими, была ограничена, поскольку политические власти контролировали образовательный процесс. Кроме того, кризис марксизма как жизнеспособной теории не имел большого значения ни для советского правительства, ни для других коммунистических правительств. Напротив, их ощущение необходимости перемен было обусловлено скорее прагматическими соображениями.

С этим было связано