Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

Аня вошла одетая. Сумка в руках.

– Петя, – сказала она. – Я пойду.

– А? – спросил он, очнувшись. На столе уже лежала куча набросков.

– Я к Алеше пойду, – сказала она. – На работу его соберу. Завтрак сготовлю.

Алабин встал, потер затекшую поясницу.

– Сейчас, – сказал он.

Прошел через коридор в гостиную, где ночь назад они разговаривали с Бычковым. Алабин почувствовал, что прошло много времени, но покоситься на часы на стене или пальцем выпростать из рукава запястье с наручными часами ему показалось страшно бестактно. Извещение лежит на столе. Проявив геройство и мужество, пропал без вести. Смех сквозь слезы. Бедный Вася. Бедные они все. Даже такое извещение – и то на неправильном бланке.

– Вот, – сказал Алабин, разворачивая сверток, который он принес и положил на стол, но о котором забыл за всеми этими ужасными делами. – Вот, тут нам халвы выдали немного. Возьми с собой.

Аня взяла халву и пошла на кухню. Алабин пошел за нею. На кухне она ножом отрезала половину куска.

– Возьми все, – сказал Алабин.

– Нет, нет, тебе же тоже надо.

Взяла с полки кусок оберточной бумаги, завернула свою половину. Пошла в прихожую, положила халву в сумку. Сумка была большая, но не очень.

– Неужели все собрала? – спросил Алабин. – Ты, если что оставила или захочешь забрать, приходи, когда хочешь, открывай своим ключом. Бери все, что тебе надо. Книги, например. Или из посуды.

– Ладно.

– Тебе деньги нужны?

– Ну, дай, – совсем спокойно сказала она.

Алабин пошел в мастерскую, открыл комод, выгреб половину, не считая. Вернулся в прихожую, держа в руке пачку купюр. Выправил ее на подзеркальной полочке, постукивая ребром, как растрепанную колоду карт. Протянул Ане.

– Спасибо, – сказала она. Тоже не сосчитывая, спрятала в сумку. – Ты добрый.

Она так всегда говорила, когда он ей давал деньги на наряды, на духи, на билеты в театр, на такси, еще на что-то.

– Да перестань! – махнул рукой Алабин. – Документы взяла?

– Все взяла. Ну, ладно.

– Не ладно, а хорошо! – вдруг вспомнил он старое учительское наставление. Учитесь, дети, говорить правильно.

– Ладно, хорошо, – покивала Аня.

Повернулась, отворила дверь и почти бесшумно вышла, притворив за собою дверь. Щелкнул дверной замок.

Алабин подошел к двери, послушал, как Аня спускается, как затихают ее шаги. В гостиной зашипело, щелкнуло и зазвенело: оставшиеся от прежних хозяев часы сначала отбили четыре четверти, а потом четыре раза. Алабин привычно вспомнил исчезнувшего академика-химика, который раньше здесь жил: он его всегда вспоминал, когда били часы. Посмотрел на свою золотую «Омегу». Подарок товарищей в честь присвоения «заслуженного деятеля искусств». Там на задней крышке награвировано: «Петру Никитичу Алабину в день Государственного Признания – от любящих товарищей по цеху». А где они взяли эти ценные точнейшие швейцарские часы? Неужто в «магазине случайных вещей»? Ну, знаете ли, так вообще можно дойти черт-те знает до чего. Не надо докапываться. На любой исконной территории кто-то жил раньше, и хватит об этом. Четыре часа три минуты. Да, конечно, эти старинные ходики слегка отстают, их приходится всякий раз чуть-чуть подводить вперед – Алабин это делал раз в неделю, когда заводил их тяжелым черным ключом, встав на стул. Надо бы их выбросить. Нет, не надо. Потому что это просто вещь. Но вместе с тем – напоминание о зыбкости всего на свете.

Вот оно что – Алабин снова поглядел на циферблат. Выходит, Аня ждала, пока закончится комендантский час – с полуночи до четырех утра. Ладно. Вот так, без слов, без слез, без объятий и проклятий, без ничего. Ладно. Ну что ж поделать. Круг событий. Она пришла к нему в эту квартиру – то есть осталась у него – ночью, когда Алеша Бычков был в ночной смене, а двенадцатилетний Васька мирно спал под присмотром соседки.

«Соседка! – только сейчас подумал Алабин. – Ах, тут еще и соседка! Соседка, выходит, была всегда готова в случае чего присмотреть за ребенком? Интересные шляпки носила дореволюционная буржуазия, как говорил наш проректор, товарищ Кравченко… Точнее говоря, интересные косыночки носит революционный рабочий класс. Чуждый предрассудков, как и следует истинно революционному классу».

Ему стало стыдно своих нехороших мыслей, но вместе с тем он удивился, как быстро эти мысли появляются, цинические и вместе с тем успокоительные: о ком жалеть? О чем жалеть? Не о ком жалеть и не о чем.

И журавли, куда-то как-то что-то, уж не жалеют больше ни хрена.

Он проверил, как заперта дверь. Прошел в мастерскую. Там была ночная прохлада: форточка открыта. Он хотел было подумать, как Аня сейчас добирается до Алексея – господи, а он и не знает, где сейчас живет Бычков, не в старой же коммуналке, он же теперь знаменитый ударник-стахановец, кавалер ордена Ленина, прямо как сам Алабин. И портрет Бычкова кисти Алабина висит в Третьяковской галерее. Хороший портрет, кстати, в смысле живописи. Крепкие рабочие руки Алеши Бычкова написаны не хуже, чем у Репина на портретах членов Государственного Совета. Даже лучше. Живее и трепетнее в смысле светотени. Не стыдно было бы Саулу Марковичу Гиткину показать, хотя он, наверное, видел не раз. Алабин его замечал в Третьяковке, но отступал, не заходил в зал, не хотел встречаться. Мысль уехала. Алабин вернул ее к Ане. Хотел было представить себе, как она вышла на улицу, еще раз на всякий случай посмотрела на свои часики – у нее тоже были золотые часы на золотом браслете, Алабин купил в комиссионном ювелирном магазине, – посмотрела на часы, убедилась, что время разрешенное, и… И что? Пошла по улице, оглядываясь, не нагоняет ли ее такси с зеленым огоньком… Какой еще зеленый огонек в июне сорок второго года? Мы фантазируем из прошлого. Но ему тяжело было об этом думать, нет, тяжело не в смысле грустно до слез. Тяжело в простом, почти физическом смысле, как будто он вспоминает что-то давно забытое: то ли страницу из учебника по нелюбимому предмету, то ли улицу в городе, в котором он бывал давно и ненадолго, и вот теперь, как по приказу следователя, он должен точно вспомнить, какие там дома стояли, какого цвета, сколько этажей. У него над бровями заломило, когда он пытался вообразить себе Анину фигуру на темной московской улице, когда он мысленно пытался догнать ее, забежать вперед и увидеть ее красивое, но совсем чужое лицо. Красивая, как Вера Холодная или даже как Августа Миклашевская. Он полюбил ее за красоту и с досады. Как говорят французы, par dépit. Ох уж эти пардепитные браки! Он в уме процитировал Чехова: «Par dépit, – сердито ответила Рита, очевидно намекая на брак Софьи Львовны с Ягичем. – Теперь в моде это par dépit». Но тут все наоборот. Это он, Петр Никитич Алабин – несчастная нелюбимая Софья Львовна, а Аня, выходит – красавец полковник Ягич. Смешно. Революция дала женщинам равноправие, так что сейчас мужчина может жениться par dépit, то есть с досады. Ничего смешного. Потому что на самом-то деле он любил Марину Капустину, в девичестве Смоляк. А несказанную красавицу Аню увел у Алеши Бычкова – с тоски и досады. И опять же – на что метростроевцу такая красивая жена?